Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

– Ну, пошли, – буркнул Крымов.

Сохранялось между ними ещё от Пруссии «ты».

А в зальце, занявши удобный угол, у отдельного столика сидел всё тот же рослый Евстафий, и тут же стоял походный не чемодан, но сундучок. Любил Крымов с удобством ездить. В таком сундучке сподручно и провизию уложить, и бутылку поставить, не разольётся.

Евстафий поднялся, отчеканил полковнику честь, осклабился. Узнал.

Буфетец в Унгенах был так себе, но чего-нибудь горяченького послал Крымов принести, а остальное из сундучка.

Кроме тяжести дремала в Крымове – медленность, как будто так он чувствовал, что ничего быстрей матушки-земли делать не надо. Сел попрочней на железнодорожный дубовый диван, достал из кармана большой портсигар с листовым уссурийским табаком и стал сворачивать свою кривую цыгарку.

И Воротынцев вместо своей папиросы тоже попросился свернуть медвежью. Но – прямую. Для цыгарки у него был и фронтовой мундштучок: в столичной поездке он его закладывал в чемодан, а подъезжая к Пруту опять достал в карман кителя.

В табаке этом оказалась замечательная сладкая крепость.

Офицеры всегда говорили «Государь», только интеллигенты «царь». Да вот и Крымов, но не как интеллигент, а на правах Ильи Муромца, что ли. Он – как и не на службе императорской, своя отдельная стихия. Судил сожалительно, как о слабом, как и не о старшем:

– А что ж царю было делать, если не отрекаться? За гриву не удержался – на хвосте не удержишься.

– Ну, не на хвосте! Вся реальная военная сила у него была.

Неподвижным сощуром смотрел Крымов куда-то мимо. Ещё затянулся. Выпустил. Присудил:

– Ежели колесо соскочило – значит плохо было насажено.

– А Михаил?! Как Михаил мог?!

– Вот Михаил, скажи, да… – почмокивал Крымов. И рассердился: – Да что ж они наследника между пальцев упустили? Ведь наши казаки просто плачут. Теперь что ж, всю дорогу развалили, как мост взорвали.

– Ах, был бы Гурка в Ставке в эти дни!

Крымов повёл густыми бровями:

– Вот почему-то ж не Гурку назначили. А выбирать – свобода у них была.

Потянул, подымил:

– И чего во Псков закатился?

На путаную поездку царя не было разумного ответа. Даже и не попробовал обратиться за поддержкой к армии.

Неспешлив Крымов на речь, не щедр. И только теперь дошло до его новости:

– А граф наш Келлер, Фёдор Артёмыч, сегодня саблю сломал.

– Как?

И о своём корпусном командире говорил Крымов тоже чуть не снисходительно, как будто всему был хозяин сам. Но – и одобрительно:

– Провёл один полк под «Боже, царя храни» и объявил: «Никому, кроме Государя императора, служить не могу!» И – сломал.

Даже вздрогнул Воротынцев. Позавидуешь!

Граф Келлер – такого второго генерала в русской кавалерии нет! Что он выделывал с 3-м корпусом. И как всё умел красиво! Уж если выезжал – то со стягом Нерукотворного Спаса. И с сорока казаками. И у каждого – по четыре георгиевских креста. (А у самого – обе ноги раздробленные.)

– И кому ж теперь корпус?

Ещё подремал насупленно Крымов, дотянул свою козью ножку, погасил:

– Да мне хотят.

И только сейчас! Не выказывая ни гордости, ни смущения, корпус так корпус.

– Вот и вызывают в штаб.

Во-от в какой момент ехал Крымов!

– А кому ж Уссурийскую? – Воротынцев хорошо знал этот больной отрыв офицера от своей природнённой части.

– Кому ж. Врангелю, Петру.

Врангелю? Учились в Академии вместе. Стремительный ум, высоченный рост. Не остался служить по генштабу, – сразу в строй.

Евстафий с буфетной девкой накинули скатерть, доставили честный малороссийский навороченный овощами и заправленный салом борщ. Крымов с Воротынцевым сняли фуражки, пересели есть. Выпили по рюмке, сундучного.

У Крымова – поредели волосы. Всё та же крутая голова, крутое лицо, выражение грозное. А выдаётся чем-то, что покачнулась прежняя сила.

У Воротынцева болело теперь не только сегодняшнее, но отзывалось в прошлогоднем осеннем. И не удержался спросить: а как же тогда с Гучковым? чем у них кончилось?

Да, зимой в Петрограде разговаривал Крымов и с Гучковым отдельно, и с ними со всеми, у Родзянки на квартире. Так уже и выговаривали вслух – «переворот», но Родзянко запретил: я присягал, не в моём доме! А думцы вкруговую все решали: губит царь Россию, щадить его нечего.

И по открытой речи Крымова – теперь явно увидел Воротынцев, до чего ж он сам повернулся с той осени.