130  

Часть событий той лагерной зоны на Большой Калужской, 30 – я представил в пьесе «Республика труда». Понимая, что изобразить так, как оно всё было, невозможно, это сочтут разжиганием неприязни к евреям (как будто эта тройка не пуще разжигала её в жизни, мало заботясь о последствиях), – я утаил омерзительно жадного Бершадера, я скрыл Бурштейна, я переделал спекулянтку Розу Каликман в неопределённую восточную Бэллу, и только одного оставил еврея – бухгалтера Соломонова, в точности, каким он был.

И что же, по прочтении, мои верные друзья-евреи? У В. Л. Теуша пьеса вызвала необычайно горячий протест. Он прочёл её не сразу, а уж когда «Современник» взялся ставить, в 1962, так что вопрос был не академический. Супруги Теуши были глубоко ранены фигурой Соломонова, они считали нечестным и несправедливым показывать такого еврея (хотя б он и был таким в жизни, в лагере!) – в эпоху притеснения евреев. (А такая эпоха – кажется, и всегда? когда же евреи у нас не притеснены?) Теуш был переполошен, возбуждён до крайности и поставил ультиматум, что если я не уберу или по крайней мере не смягчу Соломонова – разорена будет вся наша дружба, и стало быть они – не хранители далее моих рукописей. И. более того, предсказывали: что самое имя моё будет невозвратно утеряно и опозорено, если я оставлю в пьесе Соломонова. Почему не сделать его русским? – поражались они. Разве уж так важно, что он еврей? (Но если это так неважно – зачем Соломонов подбирал в придурки евреев же?)

Я охолонул: наступил внезапный цензурный запрет с неожиданной для меня стороны, и не менее грубый, чем советский официальный.

Однако решилось тем, что «Современнику» тут же запретили ставить эту пьесу.

И ещё отдельно возражал Теуш: у вашего Соломона – совсем и не еврейский характер: еврей всегда держится с оглядкой, осторожно, просительно, допустим хитро, – но откуда эта развязная наглость торжествующей силы? Это неправда, так не бывает!

Но я-то помнил не только этого Соломона, что было именно так! С 20-х на 30-е годы и в Ростове-на-Дону я такое видывал. Да и Френкель же так держался, по рассказам уцелевших инженеров. Этот срыв, при власти и торжестве, в наглость – как раз более всего и отталкивает окружающих. Конечно, это бывает у худших и грубых – но такое и отпечатывается. (Как на образе русском – пятна от непотребства своих негодяев.)

Все эти уговоры и призывы – не писать, как было, – капля в каплю походят на то, что мы слышали с высоких советских трибун: о неочернительстве, о социалистическом реализме, – писать, как должно быть, а не как было.

Как будто художник способен забыть или пересоздать бывшее!

Как будто полновесную правду можно писать местами – там, где это приятно, безопасно и популярно.

И уж как подробно разбирали все еврейские образы в моих книгах и взвешивали каждую чёрточку на аптекарских весах, – а потрясающую историю Григория М-за, из испуга не передавшего гибнущему полку приказа об отступлении («Архипелаг ГУЛаг», Ч. VI, гл.6), – не заметили, обошли без единого слова!

Да и «Иван Денисович» немало евреев оскорбил: что ведь какие тонкие страдальцы были, а я вывел поперёд мужичка? Вот в горбачёвскую «гласность» осмелевший Асир Сандлер напечатал свои лагерные воспоминания. «Один день Ивана Денисовича» я не принял после первого прочтения категорически… главной персоной оказался Иван Денисович, человек с минимальными духовными запросами, замкнутый на своих сиюминутных заботах», – а Солженицын поднял его как образ русского народа… (Ну точно, как и все благонамеренные коммунисты брюзжали тогда!) А «подлинную интеллигенцию, определявшую уровень отечественной культуры и науки, [Солженицын] соизволил не заметить». И беседовал Сандлер об этом с Мироном Марковичем Этлисом (оба – придурки в санчасти). И Этлис тоже сказал: «Рассказанное в повести во многом искажено, поставлено с ног на голову»; «не те акценты расставлены Солженицыным по отношению к… интеллигентной части нашего контингента», «центропупское отношение [Ивана Денисовича] к себе… это терпение… это псевдохристианское отношение к окружающим». – А в 1964 Сандлер имел счастье отвести душу и с самим Эренбургом. И тот утвердительно кивнул на «крайне негативное» отношение к повести[986].

А в одном-то оттеночке никогда меня ни один еврей не упрекнул: что Иван Денисович, по сути, обслуживает Цезаря Марковича как слуга, хотя и с добрым чувством.

  130  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×