Просто свободный вечер (сборник)

Дальше работа идет почти автоматически. Смоленский подводит диссектор под сосуды, перевязывает и пересекает их. Перевязывает бронхи. Они настолько тонки, что их можно не прошивать.

Отсекает верхнюю и среднюю доли. Еще раз проверяет герметичность швов. Тонкой иглой впрыскивает спирт с новокаином в межреберье, чтобы ребенку после операции легче дышалось.

Грудная клетка зашивается. Швы на мышцы. На подкожную клетчатку. На кожу. На коже – косметический шов, чтобы было незаметно. Потом, через двадцать лет, когда девочка вырастет, это будет иметь значение.

Ребенку 22 дня. Раньше без операции погибали почти все. После операции смертность еще и сейчас велика. Но у Смоленского из восемнадцати больных поправилось пятнадцать. И это главное. А все остальное – пропади оно пропадом!

Лаборантка Надя жила на краю света. За ее домом начиналось поле, за полем лес, а за лесом кончалась земля, и оттуда всходило солнце и запускались в космос ракеты.

В одной стороне леса стоял дом для престарелых. А на другой размещалось общежитие университета. Там жили африканские студенты, и Смоленский иногда встречал их в лесу.

Смоленский стоял возле дома престарелых и смотрел перед собой. Надя бежала по полю в высокой траве. Она подбежала к Смоленскому, подняла лицо, всматриваясь, и он увидел, что не нравится ей.

– Здрасьте вам, – поздоровалась Надя.

– А ко мне сегодня две курсантки приставали, – зачем-то наврал Смоленский.

– Подумаешь! – с пренебрежением сказала Надя. – А меня знаешь кто кадрил? Наследный принц Нигерии! Не веришь?

Смоленский пожал плечами. Он знал, что Нигерия – республика и нет там никакого наследного принца. Но тем не менее Смоленский сразу поверил: на месте всех королей и принцев он тоже кадрил бы только Надю и больше никого.

– Я пошла в субботу загорать. Лежу в купальнике, барахло, не купальник. А один в коричневой рубашечке подходит ко мне, говорит: «Здравствуйте». Я подумала: «Чего это он, получше не нашел?» А потом поняла, что им, наверно, толстые нравятся. Вежливый. Я ему говорю: «Ты за мной не ходи». А он: «Как хотите». Не то что наши. Им одно, а они свое.

Смоленский шел за Надей следом, смотрел на ее голые руки, налитые нежной полнотой, и не понимал, зачем он идет за ней, невыспавшийся и голодный, и так далеко от дома.

– А почему ты его прогнала? – спросил он, скрывая ревность.

– Да ну его, – отмахнулась Надя.

Она вытащила из авоськи сверток, растряхнула. Это был плащ.

– Плащ Ленки Корявиной, – объяснила она.

Кто такая Ленка Корявина, Смоленский не знал, и почему у Нади был Ленкин плащ, тоже оставалось неизвестным.

Они сели на плащ.

– Я тебе поесть принесла, – сказала Надя. Достала из авоськи стеклянную банку, закрытую пластмассовой крышкой, достала ложку, завернутую отдельно в бумажную салфетку.

Смоленский взял банку, ложку и начал есть. Еда была какая-то удивительная, ни на что не похожая и даже отдаленно ничто не напоминающая.

– Что это? – отвлекся от банки Смоленский.

– Рыба в сыре. Очень просто делается: слой рыбы, слой лука и слой сыра, а потом запекается в майонезе. Главное – больше сыра. Тебе нравится?

Смоленский не мог ничего выговорить. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения его состояния. Он повел в воздухе рукой.

Надя тихо засмеялась, положила голову на поднятые колени и сбоку смотрела, как ест Смоленский. Она провожала глазами каждый его жест, участвовала в его состоянии и была счастлива тем, что он ест и теперь будет сыт. Смоленский видел: так матери кормили своих больных детей и так же смотрели на них.

– А Бахраку ты тоже рыбу приносила? – спросил он.

– Нет, что ты… У него диета. Он ест только дома. Я подарила ему теплый шарф.

– Ты видишь его сейчас?

– Нет. Помимо института не вижу.

– Почему?

– Не знаю… В меня попало вещество любви, я его любила. А теперь вещество любви ушло, я его больше не люблю…

Смоленский вдруг ощутил свою временность и эпизодичность. Сейчас в нее попало вещество любви, и она любит его и заботится о нем. А потом вещество любви кончится, и она уйдет и даже не обернется. А он останется один на краю света.

– Больше не хочу! – Смоленский протянул Наде банку.

Она взяла банку из его рук, кинула куда-то за спину.

– Зачем? – огорчился он.

– Ты же не хочешь…

Она полезла в карман и достала яблоко.

– На!

Смоленский понял, что, если он откажется, она выкинет и яблоко. Взял его, задержал в ладонях.