– Цифровать наш архив никак нельзя – исчезнет учебный дух.
– От кинопленки?
– Ага, – серьезно подтвердил Герман. – Если студент будет изучать наши фильмы, вставляя диск в DVD-проигрыватель, он воспримет их как рядовые голливудские ужастики. А нам нужно, чтобы студенты четко понимали, что имеют дело с документальным кино.
– Зачем?
– Потому что мы врачей готовим, а не кинозрителей.
– Ладно, насколько я знаю, старик с тобой согласен… – Терентьев извлек из папки лист бумаги: – Кресла, пленки, проектор… Надо оборудование проверить.
– Там сейчас занятие.
– Студенты?
– Ага.
– Я тихо, – пообещал завхоз. – Коробки у вас по-прежнему сзади свалены?
– Разложены, – поправил Терентьева Карбид.
– Как посмотреть.
– Кстати, о посмотреть… Когда станете оборудование проверять, Федор Славсталинович, на экран не смотрите, договорились?
– Почему еще?
– Наши учебные фильмы очень реалистичны.
– Сынок, – благодушно улыбнулся Терентьев. – Ты знаешь, в какой армии я служил до увольнения в запас? В сороковой. – Это было правдой. – Вопросы есть? Я там такого навидался – на сто учебных фильмов хватит.
– Я предупредил, – хладнокровно произнес Герман и достал сигарету. – Жду здесь.
– В помещениях больницы курить запрещено.
– Это для вас.
– Ага. – Завхоз отпустил еще одну ироничную улыбку и скрылся в кинозале.
Карбид раскурил две сигареты и прислонился спиной к стене.
– Пять, четыре, три, два…
Зажимающий рот Терентьев выскочил в коридор за мгновение до того, как Герман произнес «один». Лицо красное от натуги. Маленькие глазки выпучены настолько, насколько дозволялось природой и даже чуть больше. Взгляд ищет место, куда…
Карбид ногой придвинул завхозу пластиковое ведро, Терентьев согнулся и торопливо избавился от недавно съеденного завтрака.
– Если я правильно понял, проектор на месте.
– Коробки пересчитать не успел, – отозвался завхоз, с благодарностью принимая у Германа сигарету. Надо отдать должное – в себя Терентьев пришел довольно быстро: сказалась полученная в сороковой армии закалка. Он глубоко затянулся, выпустил дым, после чего спросил: – Как студенты это смотрят?
– Они знают, где ведра.
– И часто бегают?
– В первый месяц они не бегают, а берут ведра с собой. Потом втягиваются.
– Документальное кино, да?
– Именно.
– Павлик, милый, я так рада тебя видеть!
Она влетела в кабинет адвоката, хотя секретарша получила от Розгина строжайший приказ отвести посетительницу в переговорную, наполнила помещение резким запахом дорогих духов и щебечущим голосом. Мария Крестовская. По обыкновению красивая, привлекательная и… лживая.
– Я так по тебе соскучилась.
Следом за Марией в кабинет проник высокий, можно даже сказать – длинный, широкоплечий красавец. Семен Костылев. Держался он чуть скованно, ибо понимал, к какому человеку «заглянул на огонек». Ну а последней в дверях появилась секретарша и направила на шефа извиняющийся взгляд.
– Твоя девочка хотела отвести нас в переговорную, но я подумала: какого черта?! Почему мы не можем поговорить здесь?
Павел жестом успокоил несчастную помощницу, велел ей закрыть дверь и улыбнулся с профессиональным бездушием:
– Здравствуй, Мария.
Однако поцеловать себя в щечку не позволил. Мягко, но крепко подержал женщину за локти и чуть подтолкнул к креслу. Движение, понятное без слов.
– Ты всегда был букой.
– Юристом.
– Одно и то же. Ты знаком с Семеном?
– Костылев.
– Розгин. – Адвокат кивком ответил на протянутую руку и вернулся в свое кресло. – Как дела, Мария?
– Как обычно: лучше всех.
– Ты всегда мечтала стать вдовой.
– Я мечтала освободиться.
– Гм… извини, неверно выразился.
– Ах, Павлик.
Томный взгляд, легкая улыбка. «Только дай знак, и мы сможем что-нибудь придумать…»
В свое время Розгин почти увлекся Марией – красавица его возбуждала, однако Сергей Веснин был едва ли не единственным в мире человеком, с которым Павлу хотелось – именно хотелось – быть честным. Он уважал Сергея, дорожил дружбой с ним и потому заставил себя не думать о Марии. А позже, когда узнал ее поближе, понял, что поступил предельно правильно: понятие «этика» являлось для Марии столь же мутным, как и теория относительности.
– Я всегда был другом, просто другом.
– Это ты для Сени сказал? Напрасно: он совершенно не ревнует меня к прошлому. Он принимает меня такой, какая я есть. Поэтому я его и люблю.