Отпусти кого любишь (сборник)

– Ну что, девочки, по домам? – спросил Греков. – Кого куда везти?

– Я Авдееву сама отвезу, – сказала Валентина, и они, демонстративно обогнав Грекова, скоро скрылись в дверях вокзального здания.

А Греков остановился под фонарем, еще раз посмотрел вдоль перрона. В нескольких километрах отсюда в маленьком купе ехала когда-то родная ему Женька. И сейчас родной ему Лешка. И, похоже, почти родная ему Машка.

Господи, и что это делается на земле?

А что ему делать с этими двумя любимыми женщинами? Как ему быть в этом вопросе? Кто просветит? Кто наставит?

Он вдохнул полной грудью зимний вокзальный воздух. Эх, уехать бы за пару тысяч километров! Но сам же понимал, что это ровным счетом ничего не решит.

– До чего же тяжелая штука – жизнь, – вслух негромко сказал Греков. А завершил мысль снова нестандартно: – Но до чего же приятная!

Любить Королеву

1

Июньское солнце раскочегарилось по полной. Пахло летом и еще немного – тиной от протекавшей всего в сотне метров запруженной подгнивающей речонки. Неровный строй будущих воспитанников лагеря «Смена» приготовился к суровой речи старшего воспитателя. Большинство знало его сто лет и не ожидало от выступления ничего нового. Меньшинство, приехавшее из других районов – и бывшее в среднем явно младше аборигенов, – испуганно вытягивало шеи в опасении прослушать что-нибудь важное.

– Вы меня знаете? – начал Николай Петрович Толмачев, осанистый мужчина лет сорока пяти.

– Знаем, – ответно прошелестел строй.

– Я много не говорю. – Строй промолчал. Говорил Николай Петрович как раз много. Был он учителем физкультуры в местной школе, и большинство собравшихся прошло через его руки. Мужик он был неплохой, но, как говорится, не в авторитете.

– Так вот, – продолжил Толмачев. – Вы все знаете, как оказались здесь. У большинства на шее висят срока: у кого – условные, у кого – кто зону понюхал – условно-досрочные. Остальным тоже не время колготиться. Так что обдумывайте линию поведения.

Николай Петрович сделал паузу, видимо, давая время на обдумывание линии поведения. Строй молчал.

– Так, как в прошлом году, уже не будет! – махнул рукой, как шашкой рубанул, Толмачев. – Пусть всех на тюрьму свезем, но бардака не допустим!

Тишина стала мертвой, а новички из других районов и вовсе опустили стриженые головы, стараясь стать менее заметными.

Аборигены знали, о чем речь. Прошлогодний лагерь для трудновоспитуемых стал притчей во языцех не только у местной шпаны, но и в гороно, и даже в УВД. За сезон – две драки с поножовщиной, не считая обычных рукопашных, три побега и две беременности по окончании. Это много, решило соответствующее начальство и усилило нынешний состав Толмачевым, в том году отсутствующим, а также двумя студентами-старшекурсниками, которые должны были играть роль старших братьев-сестер. Плюс милиционер на постоянном довольствии (в прямом смысле слова: его жена работала в «Смене» поварихой).

Но все эти меры были полной туфтой, для отвода глаз интеллигента – главы администрации, искренне решившего, что заблудшим мальчикам и девочкам такой пансион полезнее тюрьмы. Реально могли помочь беседы, проведенные операми с будущими «лагерниками», сопровождаемые доходчивым матом, зуботычинами и потрясанием томами личных дел. Даже отпетому идиоту было ясно, что сидеть в самом плохом пионерлагере лучше, чем в самой хорошей зоне.

Опера кляли интеллигентов и очень надеялись на устрашающее воздействие своих аргументов. Не особо, впрочем, в это веря.

Само название лагеря злило и смешило ментов одновременно. «Смена» – это было круто, с учетом того, что у восьмидесяти процентов воспитанников кто-то из старших уже сидел: отцы, дяди, братья.

Толмачев все говорил и говорил. Зной между тем становился нестерпимым: врачиха уже дважды терла виски нашатырем самым нестойким воспитанникам.

Несмотря на жару, начали покусывать комары.

Вот этого Федор Седых особенно не любил. Собственно, он и в «Смене»-то оказался исключительно из-за нелюбви к комарам. Предыдущие три лета он провел в стройотряде в Сибири. На своей исторической, судя по сибирской фамилии, родине. Там все было классно: и народ, и деньги, и работа. Федор любил и умел строить, освоив полдесятка строительных специальностей. Ему нравилось, когда из-под его рук вдруг показывалось нечто сотворенное если не на века, то уж точно надолго.