Рубеж

Нет, ведьмач. Нет, Рудый Панько, вожак местного Ковена, я не дам тебе меда. Щурься, не щурься, ухмыляйся в клочковатые усы, подмигивай – не дам. Тем более что ты сейчас не шутишь. Ты прекрасно понимаешь, кто перед тобой, ты ловишь отголосок тех вибраций эфира, которые я не сумел поглотить полностью. Для любого из Ковена, не говоря о его вожаке, телесный облик не имеет значения.

Ты ведь узнал меня, да, ведьмач?!

– Дай диду забавку, хлопче! Та дай глянуть, не отберу!

Мой сын в ответ отрицательно мотает головой и отступает на шаг назад.

– Ну дай, дид пасичник, дида пчелки страсть як любят!..

Молодец, сынок… не давай. Я не враг местному Ковену, вернее, не был врагом, когда мог; но такому, как этот дед, палец в рот не клади. Особенно если у тебя не осталось даже пальца… Может быть, вчера мне и было бы все равно, но теперь я готов платить любую цену, лишь бы выжить!

Потому что люблю жизнь не ради себя самого… за двоих люблю.

– Ишь, куркуль! – Панько шутейно грозит моему сыну сухим, словно из дерева вырезанным пальцем; но следом не идет. – Ну ладно, як ся маешь, хлопче. Стой там, коли хочешь, я с твоим батькой и отсюда побалакаю!

Силен старик! Не только узнал, но и понимает, что я его слышу. И даже, наверное, могу ответить. Могу? Или…

«Что, исчезник, дала тебе доля стусана под коленки? – ведьмач вдруг перестает улыбаться. Он молчит, скучают сердюки у крыльца, а я слушаю его молчание. – Маловато от тебя осталось, ох все склевано-съедено! Но все ж таки признать можно. Панька не проведешь… Знаю, знаю, ты меня проводить и не собирался. Помнишь, говорил я тебе: зря ты к Ярине тогда подкатился, зря дите ей склепал… не поверил Паньку, вот с того твои напасти и приключились. Опять не веришь? Ну и не верь себе на здоровьице! Давай так: баш на баш, ты мне пособишь, я тебе, глядишь, чего измыслю! А надо мне от тебя вот что: ночью сегодня, опосля полуночи, поглянь, что в коморе у панночки пришлой твориться будет. Просто поглянь, а потом раскинь умишком. То тебе не в тягость, а мне в корысть. А я в долгу не останусь! Много не обещаю, но кой-чем пособлю. Ну як, по рукам?..»

Молчу.

«Чую, по рукам. Вот и Слово тебе на закуску; дня три на нем в небесах кружлять сможешь!» – и Панько на одном дыхании выдает неразборчивую скороговорку, от которой сердюки-караульные начинают похабно хохотать, а все мое осиное тело насквозь пробирает озноб.

Действительно, дня на три хватит.

Одно жаль: согласись я помочь ведьмачу в надежде на будущую ответную помощь, не согласись – сути дела это не меняет. Скрыть-то я от него ничего не смогу. Вот и сейчас: стоило мне только подумать, что я хочу ответить ему, – а он уже знал мой ответ наперед.

Я потерял гораздо больше, чем мне поначалу казалось.

Поэтому я непременно снова наведаюсь ночью в комнату, где спит женщина по имени Сале Кеваль; но частично из своих личных соображений.

То, что интересует вожака Ковена, вполне может заинтересовать и останки каф-Малаха.

* * *

…я все еще не знаю, что на самом деле представляет из себя этот ребенок, убивший собой Ярину.

Мой сын.

Сомневаюсь ли я в отцовстве?.. нет. Внешне он очень похож на меня-былого, такой себе маленький каф-Малах; вот только мне, как никому другому, известно, что внешность не значит ничего. Зачастую она вообще может быть иллюзией, а даже если и нет, то под ней может скрываться что угодно, вплоть до полного отсутствия сердцевины.

…много ли из творящегося вокруг понимает мой сын? И, главное, как он это понимает? Как ребенок? как взрослый человек? как я? я-былой или я-нынешний?! А, может быть, у меня просто не с чем сравнить его понимание?..

Но, в любом случае, мне мой сын не препятствует. Можно сказать, даже помогает. Если бы еще не подленькая мысль: «Он ведет свою игру!.. с самого начала, с утробы женщины, умершей ради того, чтобы он жил!.. да?.. нет?!» Возможно ли, что дитя каф-Малаха и дочери Хавы не вмешивается в происходящее лишь потому, что ход событий его пока устраивает?!

…или – вмешивается?! Ведь не зря же он выпустил меня из медальона в комнате женщины по имени Сале Кеваль, когда душа ее рвалась в Порубежье?! Я видел Иегуду бен-Иосифа сыновними глазами, потом – своими собственными, после я видел Порубежье и Самаэля глазами женщины-Проводника… Что из всего этого видел мой сын? чьими глазами он это видел?!

Нет ответа. После первого, случайного прорыва его сущность для меня закрыта наглухо.

А моя для него?

…а ведь Рудый Панько тоже не видел его насквозь! Меня – видел, а его – нет! Я вздрагиваю: жутковатое ощущение чужой власти над собой неожиданно смешивается с новым, непривычным, незнакомым мне ранее чувством.