Приют героев

Застыли человекоподобные статуи: базальт, малахит, розовый мрамор, туф…

Хрустальный звон: мир содрогнулся, раскалываясь на части, в сладострастном экстазе гибели. По небу, по земле, по стволам деревьев, по каменным изваяниям бегут трещины, трещины, трещины… Звон растет, гремит набатом. Ни одной достоверной приметы, ни единого знамения, способного подсказать, дать зацепку, подарить тень надежды или однозначность финала. Земля разверзлась, острые осколки кувыркаются, раня тело.

Анри рушилась в пропасть и слышала чей-то крик.

* * *

– Бруно! Спаси ее, Бруно! Умоляю…

Маг-духовник уже бежал к женщине, распластанной на булыжнике двора. Сегодня был скверный день у Бруно Клофелинга. Предчувствие скорой беды томило его со вчерашнего вечера – нет! предчувствие возникло давно, с самого начала этого безумного мезальянса. Но вчера перед закатом оно стало острым, как анхуэсский стилет. Внезапность поступков герцога, давшая жизнь знаменитому прозвищу Губерта, какое-то время успокаивала: ну, увлекся, бывает со стареющими мужчинами… Надолго ли хватит?

Хватило надолго.

От встречи в архивах до шага с балкона.

О причастности Флоры д'Эстремьер к роковому падению думать не хотелось. Лишние мысли о Флоре Стерве сокращают мыслителю жизнь. Лучше, а главное, безопасней сосредоточиться на происходящем. Бруно не был медикусом, но, глядя на Хендрику Землич, видел: даже чудо здесь бессильно. Она умирает. Приглядевшись, с содроганием, таким болезненным и сладким, что оно граничило с восторгом, маг понял: как она умирает. Тайно сотрудничая с Надзором Семерых, Бруно хорошо изучил процесс деманизации будущих блокаторов, но это всегда был насильственный, навязанный извне процесс, пускай и с согласия объекта. Здесь же, на глазах мага, творилось невозможное: умирая, Хендрика погружалась в собственный омфалос, откачивая ману без чужого вмешательства. Разбитая, изломанная, отравленная, в тягости, слабей слабейшего, она пряталась в сокровенный приют, создавая кокон из освобожденной маны, так легко и естественно, как спящий котенок сворачивается клубком.

Герцогу не повезло вдвойне: любить гения – тяжкая ноша.

«Все гении – уроды!» – говаривал Нихон Седовласец. Афоризм великого чародея с энтузиазмом подхватили многие, цитируя на всех перекрестках и забыв, что Нихон имел в виду себя, а сплетники – других.

Увы, дарованный от рождения талант мог лишь отсрочить приговор, но не отменить. Стоя над жертвой высоких интриг, маг видел лишь два возможных пути, и ни на одном из них не было живой Хендрики Землич. Первый путь означал – память. Половина будущих блокаторов Надзора гибла при деманизации: погружаясь в омфалос, в первичную слабость, не всякий мог пройти насквозь, чтобы выйти с обратной стороны силы. Их тела хоронили на кладбищах под чужими именами. Но омфалос погибших консервировали, используя уникальную методику, к разработке которой, по слухам, приложил руку упомянутый выше Нихон – гений и урод, родившийся седым. О консервации в Надзоре, помимо членов капитула, знали единицы: блокаторам, и тем не следовало быть в курсе, что делают с их менее удачливыми коллегами. Заключенные в медальоны, омфалосы позволяли магам-носителям видеть вещие сны, изучая жизнь несчастных и делая выводы о причинах краха.

После цикла исследований медальоны уничтожались.

Пожалуй, Бруно сумел бы повторить консервацию в полевых условиях. Его останавливал призрак второго пути, где маячило дитя. В отличие от ряда коллег, некромантов и феминатов, Духовидец знал способы ускорения родов у умирающих только в теории. Но шанс был. Эфемерный, зыбкий, один на тысячу. Бруно любил герцога, любил по-своему, как друг и слуга, и никогда не простил бы себе предательства.

Лишить Губерта выбора – это и есть предательство.

– Бруно… умоляю…

Духовидец повернул голову, и Губерт Внезапный попятился: взгляд мага обжигал.

– Память или ребенок? – спросил маг без объяснений. – Ваше высочество, решайте: память или ребенок? И помните: при любом выборе я ничего не обещаю…

В отчаянии герцог повернулся к Огюсту фон Шмуцу, стоявшему рядом.

Короткий миг молчания вместил многое: удивительно, сколь веско иногда молчат, не желая рисковать произнесенным словом! Старше герцога на двенадцать лет, верный союзник на войне и приятный собеседник на пирушке, Огюст с самого начала считал затею Губерта чистым сумасбродством. Страсть страстью, но рассудок должен обладать верховной властью – и долей здравого цинизма. Есть средства любить без зачатия. Есть способы вытравить плод в утробе. Есть возможность родить без свидетелей и сплавить дитя за море: за хорошие деньги в серале ла-лангского купца молоденькая наложница по приказу господина легко родит, кого скажут. Ребенок может умереть при родах или сразу после: дети – существа хрупкие, и это, пожалуй, наилучший выход. Короче, знатный дворянин с легкостью находит вариант, одинаково приемлемый умом, честью и совестью.