Орден Святого Бестселлера, или Выйти в тираж

VI. Картина маслом: Сивилла ждет на скамеечке

А пусть-ка скажет автор, какого хрена лезет в такую степь, где не то что ихний конь не валялся, а просто нормальному человеку делать нечего? И не надо томных глаз: это наша пашня, мы там жнем…

К чему это я? А к тому, что не ополоумевший баптист это пишет. Жена моя вами восхищена. Бродит по комнате, трогая рукой корешки и бормоча: «Книжечки мои, книжулечки… одни вы меня никогда…»

Из анонимных писем В. Снегирю

Обратиться к психиатру? И что сказать? Марк Соломонович, дорогой, у меня острейший приступ deja vu плюс параноидальный бред? Он пожмет плечами, наш мудрый Марк Соломонович, пропишет валерьянку или коньячок… В любом случае отступать поздно. Потому что Костя поверил. И Леночка поверила. Даже пойди она на попятный – дети не отступят, и будет только хуже.

Марии Отаровне было страшно. Впервые за долгую жизнь она ощущала себя преступницей. Но другой, много больший страх пересилил. Страх потерять Антона. Ради внука она пойдет на что угодно. В конце концов, они ведь не сделают ничего плохого этому человеку! Поспит, сколько нужно, на даче семьи Френкель, а потом его отпустят. Пусть, если захочет, обратится в милицию. Но – позже. Зато Антон будет спасен. Неужели этот писатель не согласился бы проспать лишние день-другой, чтобы спасти жизнь человеку? Конечно, согласился бы. Мария Отаровна ему все объяснит, по завершении… Нет, она объяснит раньше! Там, во сне.

Писатель поймет и простит.

Старая женщина в сотый раз посмотрела на часы. 7:43. Поезд прибыл. Нужный человек, наверное, выходит из вагона. Костя с Леночкой поджидают его на платформе. Как медленно тянется время! Она уже вся извелась. Скорее бы конец. Устало опустившись на скамейку возле чужого подъезда, Мария Отаровна машинально провела ладонью по спинке – словно кошку гладила. Это ее всегда успокаивало. Но сейчас вместо шелковистой шерсти Лизки, полосатой любимицы, рука ощутила мерзлую доску. Она непонимающе уставилась на собственную ладонь, покрытую крошками облупившегося сурика.

Надо успокоиться.

Надо.

Но дурные мысли не сдавались, трепеща от волнения. Неслись назад, в роковой, тоскливый понедельник, когда ей позвонили из зимнего спорткомплекса «Авангард». Услышав новость, она едва не свалилась с инфарктом.

Антон. Травма черепа. Кома. Состояние критическое. Слова каплями ртути катятся по рассудку. Забиваются в трещины. Перед глазами – туман. Ноги ватные. Хорошо, что рядом стул. Хорошо… Что теперь может быть «хорошо»?! Что?! Антошку привезли к ним, в Институт неотложной хирургии. Леночка, партнерша внука, заплаканная, на грани истерики, все пыталась что-то рассказать. Сквозь гул пчелиного роя, заполнивший голову, с трудом пробивалось, перемежаясь всхлипами:

– …я виновата!.. опоздала… Они с Виталиком поспорили… головой в бортик… Это все я, я виновата! Простите меня, Мария Отаровна, простите… Нет, не надо, я сама себя не прощу…

Конечно, девочка не виновата. Следовало успокоить, обнадежить, но сил не было. Из тумана выплывало счастливое, раскрасневшееся лицо внука. Баб, поздравь нас! Мы с Ленкой «серебро» взяли! Вот! Как она радовалась вместе с мальчиком! Соглашалась: фигурное катание – прекрасный вид спорта. Станете чемпионами, поедете на Олимпиаду. И травм меньше, чем, к примеру, в слаломе или боксе. Ты все правильно говоришь, Антошка, только будь поосторожней. Конечно, баб, не волнуйся!..

Не волнуйся…

Восковое лицо, бинты, пластик кислородной маски. Капельницы. Зеленые зубцы на экранах. Строгие лица коллег из реанимационной бригады. «Мария Отаровна, вы врач. Вы поймете. Мы делаем все возможное. Но никаких гарантий…» Самое страшное – твое полное бессилие. Врач с почти полувековым стажем, доктор наук, профессор, зав. кафедрой анестезиологии, ты бессильна помочь самому родному, самому близкому человеку. Антон не приходит в сознание. Он гаснет огарком свечи, и ты вынуждена смотреть на исход, затянувшийся по нелепой прихоти судьбы, не находя себе места и глотая валокордин.

Потомственный врач в четвертом поколении, старуха никогда не верила ни в бога, ни в чудеса. Но сейчас, запершись в кабинете, она шептала какие-то слова, плакала, о чем-то просила, молила неведомо кого, ловя даже не надежду – тень, намек, призрак.

Чудо. Ей требовалось чудо.

На другой день чудо свершилось.

* * *

Вообще-то в палату Антона посторонним входить запрещалось. Но кто осмелился бы не пустить профессора Френкель к родному внуку?! Она сидела здесь уже не один час, опустошенная, без сил. Лицо мальчика плыло перед глазами. Слезы? Нет. Что-то сердце защемило. И палата тоже плывет, раскачиваясь на мертвой океанской зыби. Голова безвольно откинулась, ткнулась в выкрашенную серо-голубой эмалью стену палаты.