Армагеддон был вчера

Эту субстанцию я и сама чую неплохо. Но делать нечего — надо. Рюмина или Егорова? Следовало бы второго, но сегодня моих нервов на него может не хватить. Значит, Рюмин…

* * *

— Как же так случилось, отец Николай?

Вместо ответа — тяжелый вздох.

Я пробежала глазами первые строчки вчерашнего протокола. Рюмин Андрей Захарович, он же отец Николай, штатный священник Благовещенского собора. Злостное хулиганство, препятствование отправлению культа, призывы к гражданскому неповиновению…

— Так все-таки?

— Вы едва ли поймете, гражданка следователь… Глаза из-под седоватых бровей глядели устало. Отец Николай не верил — ни мне, ни владыке Антонию, что увещевал его вчера вечером, ни нашему мэру, который тоже говорил с ним. Арестовать священника хотели еще месяц назад, но все не решались. Решились совсем недавно — и то без всякой охоты. Ордер Никанор Семенович (наш набольший) подписывал при мне, и физиономия его была такая, будто один лимон он уже сжевал, а еще три ждали своей очереди. Но вскоре ситуация изменилась. Да, изменилась, и весьма…

— Отец Николай! Я вынуждена в очередной раз предупредить вас о том положении, в котором вы…

— Не надо, Эра Игнатьевна!

Широкая мозолистая ладонь поднялась над столом. Я послушно умолкла.

— Не надо. Я вполне отдаю себе отчет о своем положении и готов отвечать перед властями мирскими…

— Не отдаете! — не выдержала я. — Отец Николай! Вас хотят вывести на процесс, понимаете? Вас — и отца Александра! На политический процесс! Кому-то хочется…

И вновь широкая ладонь заставила меня замолчать. Священник покачал седой головой, бледные губы дрогнули в невеселой усмешке:

— Кому-то? К чему такая скромность, Эра Игнатьевна? Сей «кто-то» пребывает в епархиальном управлении, в архиепископских покоях…

— Не только! — вновь не сдержалась я. — Вы что думаете, наши власти решились бы арестовать священнослужителя без санкции патриарха?

Этого он не знал. В темных глазах мелькнула растерянность, но сразу исчезла. Осталась боль — глубокая, такая, что и не высказать сразу.

— Вот как? Прости им Господи, ежели не ведают, что творят. А ежели ведают…

Я вздохнула. Ведают! Уж это я знала наверняка! Два дня назад я специально попросила Девятого уточнить…

— Скорее всего вас лишат сана. Не исключено, что вам грозит заодно и церковный суд.

— За богохульство? — Он вновь улыбался, и от этой улыбки мне стало не по себе.

— Наверно. И еще за неподчинение церковным властям. Отец Николай пожал широкими плечами, но ничего не ответил.

Я заспешила:

— Послушайте! Я — следователь. Просто следователь! Я обязана разобраться! В конце концов, вы можете не соглашаться с епархией, даже с патриархом, но сейчас речь идет о другом! Вы и отец Александр трижды пытались сорвать службу в Благовещенском соборе и Иоанно-Усекновенской церкви, вы мешали торговле религиозной литературой, распространяли листовки с призывом…

— Простите, дочь моя, вы читали сии… листовки?

Я смутилась. Читать-то читала…

Он, кажется, понял. Улыбка стала другой — доброй, чуть снисходительной.

— Должно ли отнести проповедь Святого Иоанна Дамаскина к разряду подрывной литературы?

— Но ведь вы грозились анафемствовать тех священников и прихожан, которые…

—Да.

Бледные губы сжались, глаза почернели.

— Да. Грозил. Грозил, ибо сие суть последнее, что оставалось у меня, грешного… Эра Игнатьевна! Ежели вы увидите, что совершается преступление, а все вокруг ослепли и лишь помогают злодеям, станете ли молчать? Если жизнь человека в опасности? А ведь речь идет даже не о жизни, а о душе бессмертной! О многих душах, вверенных попечению Церкви. Я давал присягу — служить Богу и людям. Мне ли затворять уста? Мне ли бояться суда?!

Внезапно почудилось: неяркий дневной свет сгинул, сменившись зловещим отблеском факелов. Кабинет исчез, превратясь в мрачный сырой подвал, плечи окутала черная мантия, повеяло жаром горящих углей. Не хватает только дыбы…

— Отец Николай! — жалобно воззвала я, с трудом прогоняя видение. — Но ведь если вы не согласны с… некоторыми, принятыми здесь обрядами, вы обязаны сообщить об этом своему начальству!..

— Обрядами? — голос священника прозвучал сурово, словно и он почуял запах горячих углей. — Обряды — это конфорка для сжигания булок? Одноразовые иконки? Забвение имени Христова? Камлание, глумливо именуемое молебном? Неужели вы думаете, что мы не взывали к властям церковным? Наша ли вина, что нас не желают слушать?