Ручная кладь

На иврите.

... Я стояла на площади, смотрела на памятник Изабелле и великому мореплавателю (у него так галантно была отставлена бронзовая нога в чулке и с бантом, она таким царственным жестом вручала ему большой бронзовый лист с указом – он заворачивался книзу) и думала о том, что, если бы псы Торквемады разнюхали тайну этого храбреца и безумца, интересно – пощадили бы его католические короли в благодарность за великую услугу, оказанную испанской короне, или он разделил бы на костре общую участь своих соплеменников?

Цыгане на площади Бибарамбла откровенно плохо бренчат на гитаре и вопят пронзительными голосами песни, слишком близко, впритирку подходя к обедающим на террасе. Закончив свои немудреные серенады, переворачивают гитару вверх дном и, обходя столики, бесцеремонно ждут, чтобы на нижнюю деку туристы выкладывали дань. Требовательно и насмешливо глядят из-под косматых бровей. И хотя мы-то натренированы на победной наглости иерусалимских нищих, и некоторое смутно-родственное любопытство толкало меня всмотреться пристальней в эти жесткие лица... все же при реальном приближении к нашему столику какой-нибудь косматой бороды хотелось немедленно вскочить и куда-нибудь скрыться.

В воздухе разлита опасность, чего не чувствовалось ни в приветливой и легкомысленной Севилье, ни в благородной Кордове.

По ночам воздух полон каких-то вскриков, всхлипов, далекого бренчания и шальных мотоциклетных очередей, а под окнами отеля шныряют пружинные гологрудые юноши.

В одну из двух этих ночей я стояла у окна с полчаса, вглядываясь в скудно освещенную улицу. И совершенно кинематографично, с банкой пива в руке легкой ночной походкой просколь-зил такой юноша. Почему-то мне стало ясно, что только что он убил человека. На мгновение притормозив на углу, он нагнулся, поставил банку на тротуар у стены и нырнул в приоткрытые двери ночного паба.

«А смерть все выходит и входит, – вспомнила я, – выходит и входит... А смерть все уходит – и все не уйдет из таверны».

Вообще, ни от певучей лавины лорковских строк, которые здесь постоянно выплескивает память, ни от ощущения раство-ренности в воздухе Гранады его предсмертного вопля невозможно отмахнуться.

Так молчаливые духи сопровождают случайного путника в заговоренной долине смерти: неотступное преследование, настойчивая мысль и толпа лорковских образов стоит невидимой, но плотной стеной вокруг путешественника.

Что, помимо моей мнительной фантазии, создает такой образ города? Чередование плоскостей, резкое, стилетное архитектурное противостояние. В стене – ослепшей, оглохшей от солнца – единственное черное окно под пегой черепичной крышей. Во все подмешан серый цвет, создавая жесткость световых соотношений и особую терпкость среды, которая диктует неотвратимость действия, кинжальность каждого мига бытия... И вдруг...

...Вдруг – нереально и едва переносимо: Альгамбра, как горб на спине города.

Когда маршрутка оставляет внизу лорковскую Гранаду и, одолевая лесистый холм, поднимается к Альгамбре и садам Хе-нералифе, когда она въезжает на территорию старинной столицы мавританских королей, – меняется все, и не только внешние пространства, температура воздуха, густота и прозелень теней... Вы попадаете совсем в другой мир, выстроенный по иным законам, словно бы у людей, создавших его, было другое устройство глаз, другое строение кожи, другое – обостренно-трепещущее – восприятие драгоценной сути бытия...

И потом, когда часами вы бродите по ослепительным, поражающим своими пропорциями залам и бельведерам, когда сидите в Львином дворике, глядя на воду, непрерывно извергающуюся из пасти львов, когда через подковообразные окна смотрите на раскинувшийся внизу Альбайсин, вы видите не только и не столько золотистые сотовые гроздья потолков, кружева стен, матовый блеск лазорево-оливковых изразцов. Вы – при условии обладания хоть каплей воображения – попадаете в снови-денное пространство, когда – как бывает только в снах – руки и ноги наливаются вязкой тяжестью, глаз заворожен кружением колонн и аркад, голубиной синевой ажурных окон и неба над крышей, запорошенного мельканием ласточек.

Изощренная вязь в гипсе и дереве оконных решеток создает дробление света, смягчает взгляд, замедляя созерцание.

Давным-давно выцветшие синь и золото – как благородная слоновая кость – на резных капителях хрупких, словно бамбук, колонн...