Парижский шлейф

Она села за стол. Иван засуетился, начал заглядывать в шкафы, думая, что предложить, расстроился, не обнаружив ни чая, ни кофе, так и не вспомнил про набитую продуктами сумку, оставленную у двери, и ушел за тетрадками.

Он долго читал. Настя слушала внимательно и, к огромному своему удивлению, даже страху, в каждой строчке узнавала себя. Такое чувство раньше будил в ней только один-единственный поэт и его книга «Цветы зла». Перед внутренним взором проплывали яркие картины из жизни. Это она мучается и страдает в неволе, это она терпит боль и унижение, это она смотрит на летний теплый дождь и мечтает о смерти, это она бредет по ночной Москве и не знает, куда податься, это она, она, она… То и дело на лицо набегала печальная улыбка или помимо воли катилась по щеке тяжелая слеза, и Настя старалась украдкой смахнуть ее. А Иван ничего не замечал: он растворился в музыке стихотворных строк, оказался в глубине себя. Он весь превратился в боль и одиночество, в которых Настя, как в зеркале, видела собственное отражение. Сколько они сидели так, друг напротив друга: он, перелистывая страницы потрепанной тетради, она, переживая заново всю свою жизнь, – не мог бы сказать никто. Вечность или мгновение.

Наконец Иван остановился. Он больше не смущался, не пытался спрятать глаза. Он всем существом ощутил, что Настя его услышала. И они сидели так, молча, разговаривая друг с другом глазами. И глаза говорили больше, чем губы.

– Вы… вам понравилось? – наконец спросил он вслух.

– Очень, – Настя осторожно улыбнулась, боясь спугнуть это необыкновенное чувство близости, которое возникло между ними. – У тебя есть талант. Тебя издавали?

– Нет, – он вздохнул, – но я отправлял в журналы, в издательства, в газеты.

– И?

– И – ничего.

– Не переживай, – Настя отчетливо осознала, что сейчас нужно сказать. – На все нужно терпение и время. Перечитай «Мартина Идена» – и поймешь.

– Я попробую понять, – Иван прикрыл глаза и осторожно протянул руку, накрыв ладонью ее тонкие, в изящных кольцах, пальцы, – спасибо!

Как только он прикоснулся к ней, Настя поняла, что нервы ее не выдержат, что она и так уже на пределе. Этот юноша, не Николай, нет – именно Иван, притягивал ее к себе с невероятной силой. Похороненная когда-то и теперь вдруг мгновенно очнувшаяся чувственность не позволит телу смолчать. Эти его стихи, боль, несчастья…

Она моментально выдернула свою руку и, не глядя на Ивана, встала из-за стола. Торопливо вышла в коридор – хотела уйти. Она уже знала все, что ей нужно: где он живет, как ему помочь. Надо поискать через своих клиенток связи в издательствах, в крайнем случае просто оплатить первую книгу, а там уже обратиться за помощью к другим влиятельным людям. Может, удастся помочь ему пробиться, сделать его счастливым: он ведь не просто талантлив, нет, он – настоящий гений!

Настя, взволнованная, не успела даже попасть ногой в туфлю, как почувствовала, что к ней сзади прижалось его горячее тело. Он обхватил ее за плечи сильными ласковыми руками и тесно прижал к себе. Господи боже мой, что же он делает, этот глупый мальчишка?! Она попыталась вырваться, но Иван не отпустил – повернул ее, не разжимая объятий, к себе лицом и поцеловал. Его губы были медленными и обжигающими, они едва касались кожи и вызывали во всем теле безудержную дрожь. Постепенно он стал целовать смелее, настойчивей, становился жадным, распробовав кружащий голову, ни с чем не сравнимый вкус поцелуев. Настя касалась обезумевшим языком его ровных зубов, шелковых губ и окончательно теряла способность думать. Последней промелькнула мысль о том, что завтра она пожалеет о своей глупости, будет себя казнить, потому что раскается он, и разум окончательно отключился. Страсть, которая спала столько лет летаргическим сном, стала ее душой и телом.

Не разнимая губ, они знакомились – трепетно, нежно – и ощущали, что знают друг друга тысячу лет. Не было больше ни робости, ни сомнений – только мгновенный ответ каждого нерва, каждого миллиметра тела на ласковый танец рук. Его пальцы – юные и неумелые – трепетно освобождали ее от одежды, волновались, словно она была древней китайской вазой, завернутой для сохранности в шелка. Избавившись от вороха ненужных, мешающих тканей, он поднял ее на руки и унес, легкую, словно ветер. Настя чувствовала, как бережно он опускает ее на кровать, как встает на колени рядом, а потом все для нее потерялось, закружившись, и мир превратился в водоворот сияющих снов, таких ярких, что они ослепляли глаза и душу…