Золотарь, или Просите, и дано будет...

— Дальше!

— Он ко мне пошел. Чап-чап, не по-людски. Глаза такие…

— Какие?

— У меня на ноге язва, во какие. Страшные. Да ты все равно не поймешь, мужик. Я тогда догнал, не жить мне. Если не псих, значит, наркоша. Глюки у него. Щас и меня башкой в бетон. Не, не трогает. Здесь встал, у края. И рукой об угол — тресь! Раз, другой. Хрустело, блин… Эй, мужик, ты чего?

— Я ничего. Я слушаю.

— Глаза у тебя… Язвы, блин. Ты точно не псих?

— Точно. У меня справка есть.

— Ага, шутишь. Короче, он руками бил. Как не по-живому. Каратист хренов. А потом лег. Тихо так, без звука. Лежит, смирный, вроде как пьяный. Только кровь под ухом. Тут меня и отпустило. Я сумку в охапку, и деру. Все, пошли за куревом.

— Пошли.

Случайно или нет, но Золотарь выдал себя. Бомж закашлялся, харкнул желто-зеленой мокротой, согнулся в три погибели — и вдруг, подхватив суму, чесанул прочь. Почуял, что пачкой сигарет — тремя! блоком, мать моя… — дело не обойдется. Поволокут за шкирку, и добро б в ментуру, а то в темный погреб, где паяльник и кухонный ножик.

Такие уж были глаза у мужика.

Язвы.

Золотарь, не размышляя, кинулся следом. Пружина, сжимавшаяся во время рассказа, бросила тело вперед раньше, чем рассудок задал сакраментальный вопрос: зачем? Тащить гада к Заусенцу? Так хорек явно в курсе. Бить мордой об асфальт? Кричать: «Врешь, паскуда!» Так бомж согласится: вру, мол.

Он с чем хочешь согласится, если мордой…

Все эти мудрые соображения ковыляли за Золотарем, мало-помалу отставая. Осталось одно — страстное желание взять бомжа за грудки. Бессмысленное и беспощадное, как писали классики. Взять, приложить с маху об стенку, а там — будет видно. Врет гад про Антошку, или это вовсе не Антошка, а обдолбанный нарик, или химера, явившаяся бомжу от паленой водки…

Неважно.

Сперва — догнать.

Колченогий, бомж несся призовым рысаком. Из-под драных кроссовок летели брызги и мокрый песок. На лестнице, ведущей к мусорным бакам, Золотарь ухватил было гада за штанину, да споткнулся о железное ребро ступени. Упал, рассадил колено; грязная плюха залепила лицо. Не утираясь, не чувствуя боли, он вскочил. Бесстрастен, бледен, сосредоточен. Автомат с тупой программой. Робот. Лишь грязный мат, принадлежавший, казалось, другому человеку — оператору, ведущему автомат в погоню? — выдавал его состояние.

Единственное пристойное слово:

— Стой!

Бомж обогнул помойку. Сумку он на бегу швырнул молодой дворничихе, похожей на апельсин в своей оранжевой спецухе. Та приняла пас легче, чем баскетболист — мяч от партнера по команде, аккуратно примостила добычу между баками и продолжила шаркать метлой, не интересуясь беготней.

Привыкла.

— Лови! — заорали от распахнутых дверей гаража. — Держи вора!

Бомж прибавил хода.

В груди саднило. Сердце плясало качучу. Дышите, больной. А теперь не дышите. Вы же видите — дышать не получается. Хрипеть — это да. Булькать. Ловить воздух ртом. А дышать — зась, как говорила ваша бабушка, царство старушке небесное. Из последних сил Золотарь наддал, вихрем пролетел вторую, ведущую к «Аквагалерее», подворотню — и успел заметить, как бомж ныряет в подъезд рядом с огромным котом.

Кот был картонный — реклама.

В подъезде царила темнота. Вонь мочи, сверху несется ругань — кто-то скандалит с женой. Но главное — о счастье! — подъезд не был проходным. Кашляя, держась за бок, Золотарь стал спускаться вниз, по ступенькам, ведущим к открытой двери в подвал. Он знал, что зверь в ловушке.

Он только не знал, что делать с пойманным зверем.

7

Я помнил этот запах.

Так пахло от Антошки — ненастоящего, воображаемого Антошки. Того, кто сидел рядом со мной-пьяным и смотрел ролик, где ломали ублюдка. Кислая огуречная вонь. Стариковское тело. Больничная «утка», застиранная пижама. Что еще? — хлорка…

И рыхлая, жирная земля, какой не бывает в феврале.

В подвале было темно. Щурясь, я различил коридор, ведущий во мрак. В стенах по обе стороны маячили двери — корявые, дощатые. Казалось, раньше здесь располагался аттракцион: комната смеха, коридор зеркал — да вот, повыбили, хулиганье. Заменили мощными досками, завесили амбарными замками.

Возбуждение никуда не делось. Просто отступило, дожидаясь своего часа. Я продвигался по коридору, стараясь не шуметь. Подобрал какую-то железину — ржавую, испачкавшую руки. Тяжесть успокаивала.