Гроза в Безначалье

А в своих покоях тихо умирала Сатьявати, и лекари боялись поручиться даже за день или два.

Жизнь и смерть царили во дворце, и обе медлили.

В зал, непрестанно кланяясь, вбежал жирненький евнух и упал на колени перед регентом.

— Ну?! Говори!

— Родили, господин мой!

— Мальчиков? Девочек? Кого?!

— Мальчиков, о Грозный! Сыновья, подобные божественным отпрыскам, наделенные великим разумом и красотой телесной! Род твоего отца Шантану продлился на земле, и сердце мое поет весенней кукушкой!

Если и впрямь воспользоваться птичьими сравнениями, то сердце евнуха скорей орало насмерть перепуганной вороной. Мало того, что божественные отпрыски шли вперед не головами, как подобает всем любопытным смертным, а противоположной частью тела, словно не желая вылезать наружу, и повивальные бабки всерьез опасались за жизнь матерей с чадами. Плакать же наделенные красотой телесной отказывались наотрез и вяло закашляли отнюдь не сразу.

Но главным, о чем евнух до дрожи в коленках боялся рассказывать Грозному, было другое.

Та бабка, что приняла дитя у младшей Мамочки-Амбалики, чуть не выронила ребенка, вскрикнув от изумления. Кожа новорожденного была белее знамен Хастинапура, а крохотные глазки отливали блекло-розовым цветом, напоминая лепестки молодого шиповника.

Тельце второго дитяти, сына Амбики-Матушки, было обычным, но вместо глаз у него тускло блестели два бельма, и младенец равнодушно пялился перед собой, забывая моргать.

…Старший советник приблизился к Грозному и евнуху, после чего повел рукой в сторону среднеполого, что-то спрашивая на языке жестов «хаста». Евнух спешно кивнул, советник тоже кивнул, в свою очередь, и повернулся к регенту.

Это был маленький старец с прозрачными ручками, и Грозный иногда удивлялся, до чего же советник сейчас похож на собственного деда — того брахмана, что ездил с наследником сватать для раджи красавицу рыбачку. А после бесследно пропал в ночь, когда из красавицы получилась седая карга.

— Я ждал подтверждения, — тихо произнес советник. — Я надеялся…

— На что?! Вы сегодня решили свести меня с ума?!

— Гнев не приличествует мудрым, мой господин! Выслушай, а потом принимай решения… Нынешней ночью я, недостойный, видел странный сон. У моего ложа шипела кобра мудрого Вьясы, раздув клобук, и по внутренней поверхности клобука бежали огненные письмена. Вот что было начертано там: «Царевна Амбика в миг соития зажмурилась, не вынеся моего уродства, ее сестра всего лишь побледнела, убоясь моей черноты, — быть за это ребенку первой слепцом, а сыну второй родиться похожим на хастинапурских тигров-альбиносов! Но шудра-рабыня Гопали избегнет с сего дня рабского звания, родив сына Видуру, воплощение Дхармы-Закона на этой земле! Да будет так!»

Советник замолчал, глядя в пол. Он еще с самого утра послал проверить: действительно ли рабыня Гопали родила сына?

Оказалось, что да. На рассвете.

— Дальше! Что было написано дальше? Говори!

— Всего два слова, мой господин! И уже не на благородном языке, а на языке простолюдинов. «Прощай, мама!» — вот что я прочел в том месте, где змеиный клобук переходит в шею…

Советник посмотрел в лицо регенту и твердо добавил:

— Я полагаю, Грозный, тебе следовало бы подняться к царице.

* * *

Рядом с мертвой Сатьявати на серебряном подносе лежал опрокинутый кубок, и в густой жидкости пальцем было выведено всего два слова.

На языке простолюдинов.

— Прощай, Дед…

Вой смертельно раненного зверя сотряс стены дворца, и два младенца, слепой и альбинос, дружно заплакали.

Сын рабыни Гопали промолчал.

2

В покоях было темно.

Ровные язычки пламени струились вверх из двух светильников, двух водяных лилий белой меди, и лишь слегка разгоняли мрак у ложа, освещая тело Сатьявати под темно-красными погребальными покровами. В углах тьма снова копилась пыльной чернотой и все норовила как бы невзначай протянуть мягкие лапы, огладить ими покойницу и сидящего рядом человека. Но светильники-лилии — в ногах и в головах усопшей — бдительно несли свою стражу, и темноте не оставалось ничего, кроме как ждать, прячась по углам, в надежде, что пальмовое масло закончится до рассвета. И вот тогда…

Человек у изголовья был неподвижен — лишь пальцы терзали распушенный кончик седого чуба. Но неподвижность эта была внешней, сродни неподвижности котла на огне, медленно закипающего изнутри. Мягкие молоточки колотились в мозгу, заставляя сознание откликаться гулом потревоженного гонга, клубок мыслей, словно черви под сырым валуном, грузно ворочался под сводами черепа Гангеи — Грозного — Деда…