Цыганка (сборник)

Внезапно оборвались все звуки: умолк хорал, прекратился ливень снаружи... даже из кухни не доносилось звяканье посуды... Несколько мгновений тишина висела под сводами полуподвала, как бы раздумывая, во что перелиться; так струя вина пробирается по узкому горлу кувшина, чтобы хлынуть в бокал.

И через минуту с улицы хлынули чьи-то голоса, вкатились в калитку, заполонили двор грузинской речью... Им сверху торопливо и радостно отвечала Манана, голосом будто поднимая гостей, зазывая на террасу и в большой светлый зал наверху...

И там уже, внутри, голоса зазвучали раскатисто, звонко, с трехголосным смехом... И сразу же у нас, внизу, мечтательно и тревожно отозвался трехголосием хорал...

Везло нам сегодня – вернее, мне. Очень мне сегодня везло. Я не могла взять в толк – как это никто, кроме нас, не заглянет в это уютное логово, в мягкую полутьму полуподвала, где ласково белеют грубые деревенские скатерти на столах и вновь расцвел виноградник в Эдеме... Наткнулась взглядом на свой бокал с вином и разом все выпила.

– ...Вот о том, как она выбиралась из-под тел, разгребала землю одной рукой – другая онемела, пуля задела плечо... – о том, как бесконечно медленно она выползала, выплевывая комки глины и песка, задыхаясь, высмаркивая с кровью ледяной ночной ужас... как выпрастывалась из могилы, будто новорожденный из чрева... – об этом я никому никогда, кроме Адама, не рассказывала. И вам не расскажу... Но она выползла, долго сидела на краю ямы, баюкая раненую руку, и колыбельной для нее были вздохи этой могилы – та еще шевелилась, волновалась и, кажется, очень жалела, что отпустила добычу... Наконец, она поднялась и побрела лесом в сторону соседнего села... Шла до рассвета, наконец дошла... но на околице ее засек патруль – проклятая белая рубашка, хоть и была запятнана кровью и землей, но не вся – выдала в темноте. Крики, выстрелы... она забежала в какой-то сарай – он оказался хлевом – и зарылась в огромную кучу соломы в дальнем углу, у стены. Может, это была... как это? силосная яма... не знаю... Еще минута, две... ее должны были схватить, ведь они видели, куда девчонка забежала... Но произошло чудо. Огромный боров, – он лежал неподвижно у другой стены сарая, нехотя поднялся и так вразвалочку потрусил к ней... подошел и... улегся сверху, накрыв ее своим телом... Через минуту они вбежали – сиплое дыхание, крики, безостановочная тупая матерщина... Стали перерывать штыками всю солому в хлеву, пришли в ужасную ярость... Если б ее нащупали, то, конечно, убили бы, перед тем превратив в раскатанную по полу тряпку... Но боров лежал на боку, не двинувшись ни на пядь... а эти звери в человечьем облике оказались гораздо тупее, чем животное...

Наконец, они выбежали из сарая, решив, что она выскользнула в темноте наружу... И в то же мгновение боров тяжело поднялся и вернулся на старое место...

– Поразительно! – вскричала я, смахнув нож со стола. Испуганная моим выкриком или резким движением, кошка метнулась вдоль окна во двор.

– Это был мой личный Праведник Мира, – сказала Мирьям. – И с тех пор я никогда не ем свинины. Где бы ни оказалась, чем бы меня ни потчевали – я не притронусь к свинине. Обычно люди понятливо кивают – да-да, традиции, кашрут... Я отвечаю им: плевала я на ваш кашрут!.. Я давно уже не хорошая девочка, я плюю на кашрут, на традиции и любые идиотские приличия! Просто не ем свинины. Точка.

Снова послышались во дворе оживленные голоса, мелькнул в проеме двери бежевый плащ, и вошла пара, он лет пятидесяти, она – гораздо моложе, я узнала в них актеров театра «Гешер». Они остановились на пороге, вглядываясь в полумрак, и актриса проговорила:

– Вон туда, в уголок!

Но тут за их спинами возникла Манана, как всегда, гостеприимная и сердечная.

– Может, хотите в верхний зал? – предложила она. – Мы там недавно ремонт закончили, кондиционер поставили... Здесь сыровато в дождь...

И гости переглянулись и поднялись в верхний зал...

– Опять пронесло, – сказала Мирьям. – Кондиционер в такой холодный день – действительно, великое благо...

Мы замолчали.

Во дворе, как это бывает в горах, стремительно угасал скудный свет февральского дня, буквально за пять минут процедив стадии сиреневого, лилового, чернильного; наконец, завис над единственным фонарем дымчатым ореолом, повторив тот же электрический круг на мокром камне двора...

Виноградник с единственной изюмной кистью, терраса, мелькающая там и тут кошка освещены были только этим фонарем и светом из окон верхнего отремонтированного зала...