Изгнанная из рая

— Но мамочка, — всхлипывала она. — Ты же обещала!..

— Не будет тебе никакого домика, Элисон! — взорвалась дама. — Ты безобразно себя вела и должна быть наказана. Сейчас мы пойдем прямо домой, и я расскажу папе, что ты тут устроила. Пусть он тебя отшлепает за то, что ты опозорила свою семью перед столькими людьми. Из-за тебя я чуть со стыда не сгорела!

Она смотрела только на дочь и не видела вытянувшихся лиц покупателей, которых ее поведение по-настоящему потрясло. Красивая, богато и изысканно одетая женщина обращалась со своей маленькой дочерью как со злейшим врагом. Это заставило многих растеряться. Во всем кафе Габриэла была, наверное, единственным человеком, которому подобное отношение матери к собственному ребенку не было в новинку.

— Но мне было больно! — горестно воскликнула Элисон, оглядываясь на Габриэлу в поисках поддержки и защиты. По ее глазам было видно, что эта незнакомая тетя была первым в ее жизни человеком, который заступился за нее столь решительно. Габриэла невольно вспомнила Марианну Маркс. Когда-то она дала примерить свою алмазную диадему маленькой Габриэле, которая так мечтала быть ее дочерью. Теперь вот Габриэла сама очутилась в роли Марианны, но, в отличие от нее и от многих других людей, которые почти не замечают чувств, разбуженных ими в израненных душах забитых и запуганных детей, Габриэла слишком хорошо понимала, что ощущает сейчас маленькая Элисон.

Видя, как дама в мехах, таща за собой дочь, вылетает за дверь кафе, Габриэла прекрасно представляла себе дальнейшее. Дама будет всю дорогу шипеть сквозь стиснутые зубы, что девочка не получила пряничный домик только из-за своего омерзительного поведения. Конечно, она отвратительная, гадкая, непослушная девчонка и заслужила любое наказание. Вот если бы она вела себя хоть капельку приличнее.

От этих мыслей Габриэлу буквально затошнило. Она поспешно отвернулась от закрывшейся за матерью и дочерью двери кафе. И вдруг столкнулась со взглядом побелевших от ярости глаз мистера Баума. Хозяин кафе, к которому присоединилась и миссис Баум, был до предела возмущен дерзостью своей работницы. Им еще никогда не случалось присутствовать при сцене, подобной той, что только что разыгралась на их глазах. О, как они негодовали на Габриэлу. Мало того, что она поставила их в неловкое положение, так еще и испортила безупречную репутацию заведения. Кроме того, один из пряничных домиков миссис Баум остался непроданным. Сам мистер Баум, наблюдавший за столкновением, пришел к выводу, что у Габриэлы, несомненно, что-то не в порядке с психикой. Была такая минута, когда он почти не сомневался, что Габриэла вот-вот бросится на женщину в норковом манто с кулаками.

И действительно лишь огромным усилием воли Габриэле удалось взять себя в руки и не ударить женщину по лицу хотя бы просто для того, чтобы она на своей шкуре почувствовала, каково это. Сама она всей кожей помнила удары, которыми осыпала ее мать, ту почти невыносимую боль и страшную ватную тишину, которая внезапно навалилась на нее, когда мать повредила ей барабанную перепонку.

— Снимите ваш фартук, мисс Харрисон, — прошипел мистер Баум, протягивая вперед руку, — вы уволены.

Его жена кивнула в знак того, что поддерживает решение мужа. Габриэла, развязав тесемки, медленно сняла фартук и протянула хозяину. Остальные официантки и клиенты в молчании наблюдали за этой сценой.

— Мне очень жаль, мистер Баум, — негромко проговорила Габриэла. Она вовсе не собиралась ни объясняться, ни спорить с ним. О своем поступке она не жалела, хотя это и стоило ей места. Она должна был вступиться за маленькую, беззащитную девочку, у которой в целом свете не было никого, кто любил бы и баловал ее — только мать и отец, которые «воспитывали» ее, учили «дисциплине» и «правилам приличного поведения».

— Вы не имели никакого права вмешиваться, — сердито сказал Баум и отвел глаза. — Это ее дочь, и она может воспитывать ее, как считает нужным. Вас это не касается. Никто не должен вставать между родителями и их детьми, потому что…

Дальше Габриэла не слушала. Мистер Баум лишь повторял то, что считал непреложной истиной весь мир — тот самый мир, который позволял родителям безнаказанно избивать и калечить своих детей. Эти люди выходили из своей спячки лишь тогда, когда какой-нибудь несчастный ребенок оказывался убит или жестоко изуродован. Тогда они начинали возмущаться и требовать самого сурового приговора родителям-садистам. Но вскоре общественность успокаивалась. Матери и отцы снова получали полную, ничем не ограниченную свободу истязать и мучить своих чад. И опять никто не мог защитить несчастных детей, которые со страхом ложились и со страхом вставали. Лишь немногие — те, кто испытал это на себе, кто не сломался и был достаточно смел — могли позволить себе открыто вмешиваться в отношения между родителями и детьми, действуя на свой страх и риск, вопреки мнению трусливого большинства, которое — как супруги Баумы — считало, что «это никого не касается».