Изгнанная из рая

— Можно, я напишу вам, когда узнаю, что сталось с моими родителями? — спросила Габриэла в конце разговора, и матушка Григория надолго замолчала.

— Нет, дитя мое, — сказала она наконец, и в ее голосе неожиданно прозвучала глубокая материнская печаль. — Никто из нас не должен ни видеться, ни говорить с тобой. Этот наш разговор — последний. Да благословит тебя Господь, Габриэла…

— Я люблю вас, матушка… мама. И всегда буду любить… — С губ Габриэлы сорвалось короткое сдавленное рыдание, но она тут же постаралась взять себя в руки, чтобы не расстраивать настоятельницу еще больше. Но та уже давно плакала не стыдясь.

— Будь осторожна, Габи, береги себя. И — прощай…

Слезы помешали ей договорить. Если бы Габриэла могла видеть ее сейчас, она поразилась бы тому, какой старой выглядит ее приемная мать. За прошедшие десять месяцев матушка Григория постарела на десять лет — так дорого обошлась ей потеря Габриэлы.

Габриэле хотелось рассказать настоятельнице про Питера, но она не решилась. Да и рассказывать, собственно, было нечего. Возможно, Питер скоро забудет ее, поскольку теперь у него были другие пациенты, другие заботы. Быть может, он и внимание-то на нее обратил только потому, что она была у него, так сказать, под рукой, и флиртовать с нею ему было проще простого. О, Габриэла больше не будет такой доверчивой, иначе кто-то снова сделает ей больно.

— Прощайте, матушка, — ответила она тихо, но в трубке уже давно раздавались короткие гудки отбоя, и Габриэла поняла, что скорее всего она никогда больше не увидит мать-настоятельницу, не услышит ее голоса, не ощутит тепла ее ласковых рук. Сознавать это было так горько и страшно, что Габриэла заплакала от отчаяния и острого чувства безвозвратной потери.

Прошло несколько минут, прежде чем Габриэла успокоилась и смогла перевести дух. Только потом она набрала один из номеров, которые дала ей матушка Григория. Это был рабочий телефон Джона Харрисона — Габриэла не хотела ждать вечера, пока отец вернется к себе домой. Она знала, что номер старый, но, может быть, там все еще помнят его и могут подсказать, как его найти. Но когда она попросила к телефону мистера Харрисона, добавив, что звонит его дочь, ее сразу же соединили с кабинетом отца.

— Габриэла? Это действительно ты?.. — В голосе отца, который она, оказывается, хорошо помнила, смешались удивление, настороженность, недоверие, но отнюдь не радость, и его образ — знакомый образ Прекрасного Принца, который Габриэла вызвала в памяти, пока набирала номер, — сразу потускнел, растаял. Она невольно подумала, что Джон Харрисон, должно быть, очень изменился.

И все же, отвечая ему, Габриэла снова почувствовала себя девятилетней.

— Папа?..

— Где ты? — спросил Джон с еще большей тревогой.

— Здесь, в Нью-Йорке. Я только что узнала твой номер — все это время я думала, что ты живешь в Бостоне.

— Я переехал обратно лет двенадцать назад, — ровным голосом объяснил Джон, и Габриэла снова задумалась о том, что он сейчас чувствует. Быть может, то же, что и она, решила наконец Габриэла. В ее представлении, во всяком случае, иначе и быть не могло.

— Мама оставила меня в монастыре, когда мне было десять, — выпалила Габриэла, горя желанием объяснить ему, где она была и почему он не мог ее найти. Это было совершенно детское наивное желание, но ничего с собой поделать она не могла.

— Я знаю, — ответил он все тем же ровным механическим голосом, из которого были тщательно изгнаны любые намеки на владевшие им чувства, и Габриэле показалось, что, за исключением первых двух фраз, их дальнейший разговор пройдет в том же ключе. — Она написала мне из Сан-Франциско.

— Когда? Когда она тебе написала?

Теперь пришел черед Габриэлы удивляться. Значит, он все знал? Тогда почему он не позвонил, не зашел, чтобы хотя бы повидаться с ней? Что ему помешало?

— Она написала мне сразу после развода, — ответил Джон. — С тех пор я ничего о ней не слышал. Я даже не знаю, вышла ли она второй раз замуж, как собиралась.

— Так ты знал? Знал все эти тринадцать лет? — потрясение спросила она, но отец не ответил. Вместо этого он сказал:

— Жизнь не стоит на месте, Габриэла. Меняются времена, меняются люди, обстоятельства. Мне тогда было очень тяжело…

Он что, ждал от нее сочувствия или понимания? Габриэла знала только одно: как бы тяжело ни пришлось Джону Харрисону пятнадцать лет назад, его дочери было еще тяжелее. Гораздо тяжелее, чем он знал, чем хотел знать. В этом отношении Джон, похоже, нисколько не переменился.