Леденцовые туфельки

Первый удар. Пиньята отвечает глухим эхом, точно запертая дверь склепа, точно пустая бочка, точно нечто куда больших размеров, чем этот черный ящичек.

Второй удар. Появляется трещина, причем во всю длину пиньяты. Девочка улыбается: она уже разглядела в щелку, что внутри целая куча всяких сластей в блестящих обертках, разные безделушки, шоколадки...

Ты почти у цели. Ну, еще один удар...

И тут появляется мать девочки; отдернув в сторону пластиковую занавеску, она заглядывает внутрь, и глаза ее расширяются от ужаса. Она выкрикивает чье-то имя. Голос у нее пронзительный. Но девочка даже глаз на нее не поднимает, полностью поглощенная своим занятием; осталось сделать еще только один удар, и черная пиньята раскроет все свои тайны...

Мать снова окликает ее. Увы, слишком поздно. Девочка очень занята. Бабка жадно наклоняется вперед, словно пробуя на вкус то, что должно вот-вот появиться, — ей, похоже, представляется, что вкус этот такой же насыщенный и богатый, как вкус крови или шоколада.

Каменный нож с глухим звуком падает. Трещина расширяется.

И девочка думает: «Вот я и узнала, что у нее внутри».

Пар над глазурью больше не поднимается. Шоколад получится что надо — блестящий, приятно похрустывающий. И теперь я поняла, где видела ее раньше, ту маленькую девочку с ножом в руке...

Наверное, я знала ее всю жизнь. Мы с матерью много лет пытались убежать от нее, скитаясь по городам и весям, точно цыгане. А еще раньше она встречалась нам в волшебных сказках: в виде злой ведьмы из пряничного домика, или крысолова из города Гаммельна, или Снежной Королевы. Некоторое время мы считали, что она — это Черный Человек, но у Благочестивых слишком много разных обличий, а их христианская доброта и благочестие распространяются, как пожар; они наигрывают свою мелодию, без конца повторяя одно и то же, завораживая, обманом уводя нас из родного Гаммельна, заставляя нас вместе со всеми нашими бедами сломя голову мчаться вдогонку за теми соблазнительными красными туфельками...

И наконец я вижу ее лицо. Ее истинное лицо, скрытое под вечной маской чар и всевозможных ухищрений, переменчивое, как луна, и такое голодное — голодное! — когда она входит в дверь в своих туфлях на высоченных каблуках, останавливается на пороге и смотрит на меня, сияя улыбкой...

ГЛАВА 6

21 декабря, пятница

Она уже ждала меня, когда я вошла. Не могу сказать, что я была так уж удивлена. Я вот уже несколько дней ожидала с ее стороны какой-то реакции, и, по-моему, эта реакция даже немного запоздала.

Пришло время расставить все точки над Слишком уж долго я играла роль домашней кошечки — пора показать и звериный оскал; пора встретиться с противницей лицом к лицу, причем на ее собственной территории.

Я нашла ее на кухне — сидит, завернувшись в шаль, и перед ней чашка шоколада, который давным-давно остыл. Было уже за полночь; дождь все еще шел, и в воздухе чувствовался слабый запах гари.

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Она смотрит на меня.

И я понимаю: я опять своего добилась!

Если бы у меня хоть раз и возникли сожаления по поводу украденных жизней, то лишь потому, что я многое делала втайне и мои противники не могли понять и оценить поэзию собственной гибели.

Моя мать, особа не слишком одаренная, возможно, раза два и подошла к догадке почти вплотную, но вряд ли она когда-либо по-настоящему верила в подобную возможность. Несмотря на интерес к оккультизму, она не отличалась ни особым воображением, ни особой изобретательностью, предпочитая какие-то бессмысленные ритуалы вещам, куда более свойственным человеческой натуре.

Даже Франсуаза Лавери, которая, имея вполне пристойное происхождение и будучи человеком высокообразованным, должна была все же хоть под конец что-то понять, увидеть что-то хоть краешком глаза, даже она оказалась неспособна уловить элегантность всего процесса, того, сколь тщательно была переделана и переоформлена ее жизнь...

Она всегда была недостаточно стойкой. Как и моя мать. Типичная серая мышка — естественная добыча для таких хищниц, как я. Она преподавала классическую историю и жила в квартирке рядом с площадью Сорбонны. Она чрезвычайно привязалась ко мне (как и многие другие, впрочем); мы подружились сразу, едва познакомившись (не совсем, разумеется, случайно) во время лекции в Католическом институте.