Письма к Фелиции

Франц.

17.04.1914

Ф., любимая, у меня только десять минут, и даже их толком нет. Что прикажешь поделать и написать в такой спешке? Сперва поблагодарить Тебя за то, что сроком увольнения Ты определила август, пусть так оно и остается. Я выглядел «ужасно бедненьким», разумеется, я и чувствовал себя так же, подобный вид я завоевал ценой полугодовых усилий. Уход за мной не поможет, помогут время и каждый день, на который Ты приближаешь заветный срок, а также любое Твое доверие и любое терпение, выказанное мне, последнее поможет более всего. Ведь внешне мы (вообще-то крайне опасно в спешке позволять себе столь категоричные замечания) полные противоположности, значит, должны друг друга терпеть, должны иметь в душе почти богоснисходительный взор, даруемый лишь самому чуткому человеческому чувству, на смысл, истину и, наконец, неотъемлемость другого. В себе, Ф., я этот взор ношу, оттого так тверда моя вера в наше будущее. Если когда-нибудь Твои глаза коснутся меня хоть тенью подобного взора, я содрогнусь от счастья.

Франц.

Анне Бауэр 19.04.1914

Дорогая мама!

Сейчас, когда воспоминания об этих двух днях мало-помалу улеглись, я уже спокойно и безусловно от всего сердца хотел бы поблагодарить Тебя, отца и всех вас. В течение этих двух дней я действительно чувствовал себя непрестанно, поистине непрестанно одариваемым, и уже в одном том, что вы вверяете мне Фелицию, видел самый явный знак величайшей любви вашей, на какую когда-либо в жизни мог рассчитывать и за которую никогда в жизни не сумею должным образом отблагодарить.

Все остальное не так уж важно. Не так уж важно, что Ты, дорогая мама, наверняка имеешь ко мне кое-какие претензии и, быть может, со временем будешь иметь их еще больше, не имея возможности ничего во мне изменить. Мы и для самих-то себя несовершенны, насколько же несовершенны мы для других. Поэтому, обожаемая мама, Ты лучше первым делом думай не об этом, а о том, что отдаешь Фелицию человеку, который безусловно любит ее не меньше, чем Ты (любит, разумеется, из глубины своей, то есть иной натуры), и, насколько хватит напряжения всех его сил, будет стараться обеспечить ей счастливую жизнь. Теперь приезжайте скорей вы, все здесь радуются вашему приезду. Каждая задержка вашего приезда совершенно безосновательна и причиняет мне только боль. И с точки зрения поисков квартиры тоже важно, чтобы вы скорее приехали. Если это Фелиция мешкает, то, прошу Тебя, дорогая мама, как-нибудь незаметно поторопи ее немного.

Сердечные приветы и поцелуи Тебе и всем от Твоего Франца.

19.04.1914

Какая радость, любимая, хоть однажды услышать от Тебя упрек по поводу писем. Разумеется, я давно должен был написать Твоей матери, а сделал это только сегодня. И книгу Твоему отцу я должен был выслать сразу же во вторник, а послал лишь в пятницу. Но, во-первых, я вовсе не пунктуален в переписке (письма к Тебе не в счет, это не письма, а скулеж и скрежет зубовный), рука у меня вовсе не легка на подъем, а когда, как в последние дни, от Тебя не приходит вестей, рука эта и вовсе словно отнимается и не в силах даже запаковать книгу для Твоего отца.

Осознаю ли я, что принадлежу Тебе всецело? Мне и не потребовалось осознавать, я знаю это уже полтора года. Помолвка ничего тут не изменила, сильнее укрепить во мне это сознание просто невозможно. Скорее это я иногда думаю, что Тебе, Ф., не вполне ясно, насколько и сколь необычным образом я Тебе принадлежу. Но терпение, все прояснится, Ф., в браке все постепенно прояснится, и мы будем самые слитные люди на свете. Любимая, любимая Ф., хоть бы мы уже ими были! Все эти минутные соприкосновения душ – несколько воскресений в Берлине, несколько дней в Праге – не в силах высвободить все, хотя в сердцевине все давно высвобождено, быть может, с самого первого моего взгляда в Твои глаза.

Каждый думал о своем, я полагал, что Ты должна ответить моей матери, и за этими мыслями забыл написать Твоей. Ты пишешь, что вынуждена напрашиваться на приглашение. Как так? Разве Ты не получила письмо моей матери от прошлого понедельника, в котором она Тебя уже пригласила, и притом наверняка очень радушно?

Друг моего мадридского дядюшки, чиновник австрийского посольства в Мадриде, был у нас в гостях, и я пошел с ним немного прогуляться. Странно, сейчас уже поздно, мы долго бродили, с нами были Оттла с кузиной, мы встретили еще уйму знакомых, и тем не менее сейчас, когда я после столь необычного для себя предприятия сел за стол (в последние годы я, как правило, гуляю днем один или с Феликсом, другим Феликсом), так вот, когда я сел, чтобы написать Тебе, я вдруг понял, что мне ни секунды не нужно над письмом думать, что в продолжение всей прогулки – в трамвае, в парке Баумгартен,^[95] у пруда, и даже слушая музыку, и даже жуя кусок бутерброда (да-да, я даже съел вечером кусок бутерброда, одно непотребство за другим!), и по пути домой – я все время мыслями был с Тобой, только с Тобой. В душе я соединен с Тобой такой нерасторжимостью, какая ни одному раввину не снилась. Объявление в газету я сдам лишь завтра – на вторник. Завтра мой начальник возвращается из командировки, и я не хотел, чтобы объявление в газете появилось прежде, чем я не переговорю с ним по этому поводу лично. В среду Ты получишь газету. Разумеется, почти всем, кого это касается, уже и так все известно. Что, кстати, говорят Твои друзья и знакомые, многие ли повторили наблюдения парикмахера? И кстати, – теперь так будет заканчиваться каждое письмо, – по-моему, Тебе поскорее надо приехать. Так когда же, Ф., когда?

---

95 Один из старейших и самых больших парков на северо-западе Праги, чешское название – Стромовка.