Мальчик с голубыми глазами

Конечно, я так и не переехал от нее. Ведь от некоторых вещей спастись невозможно. Даже Лондон представляется мне слишком далеким, а уж Гавайи — и вовсе несбыточной мечтой.

Однако, возможно, не такая уж эта мечта и несбыточная. Старая синяя лампа в моей мастерской все еще горит. И хотя на претворение моих планов в жизнь потребовалось несколько больше времени, чем я предполагал, я уже чувствую, что вскоре мое терпение будет вознаграждено.

Терпение — это тоже игра, тренировка мастерства и стойкости. «Солитер» — так у американцев называется пасьянс для одного человека; это слово звучит не слишком оптимистично и обладает зеленовато-серым оттенком меланхолии. Ну возможно, я тоже играю в одиночку, но для меня это в любом случае сущее блаженство. И потом, когда человек играет с самим собой, разве можно кого-то назвать проигравшим?

9

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Время: 23.49, суббота, 16 февраля

Статус: ограниченный

Настроение: как у пойманного в ловушку

Музыка: Boomtown Rats, Rat Trap

«У тебя полно всяких дел».

Сначала я решил, что она имеет в виду школу. На самом деле школа — это далеко не единственное, что входило в планы моей матери, куда более широкие и глубокие, которые она начала строить в последние дни сентября сразу после своей — и моей — болезни. То время я вспоминаю в серых и синих тонах, с грозовыми проблесками зарниц, такими яркими, что было больно глазам. И еще я помню страшную жару, от которой постоянно ломило виски, и эта непреходящая боль заставляла меня сутулиться и ходить шаркающей походкой грешника, от которой я так и не избавился.

Когда полиция заглянула к нам в первый раз, я решил, что это из-за каких-то моих правонарушений. Может, из-за украденной камеры, или из-за надписи на дверях доктора Пикока, или, может, кто-то наконец выяснил, как я избавился от своего братца.

Но никто не собирался меня арестовывать. Я потел от страха, прячась за дверью, пока мать в гостиной развлекала полицейских, угощала вкусным печеньем — для гостей! — и чаем из парадных чашек, которые занимали самое лучшее место в буфете, сразу под полкой с фарфоровыми собачками. Затем, когда напряженное ожидание стало казаться мне нескончаемым, полицейские — как всегда, мужчина и женщина — подошли ко мне, и женщина-полицейский с самым серьезным видом произнесла: «Нам надо поговорить». Я чуть не умер от ужаса и ощущения собственной вины, но мать смотрела на меня с гордостью, и я догадался: дело вовсе не в моих преступлениях, она ждет от меня другого.

Вы, конечно, уже догадались, чего именно она ждала. Ведь она никогда ничего не забывает. Мой рассказ об Эмили после того, как мать швырнула в меня тарелкой, не только пустил корни в ее мозгу, но уже и дал плоды, которые теперь созрели и были вполне готовы к употреблению.

Мать пристально смотрела на меня своими черными, смородиновыми глазами.

— Я знаю, тебе не хочется это обсуждать. — Ее голос звучал как острое бритвенное лезвие, спрятанное внутри марципанового яблока. — Но я вырастила тебя в уважении к закону, и, потом, всем известно, что ты ни в чем не виноват…

Сначала я ничего не понял и выглядел, должно быть, довольно испуганным, потому что женщина-полицейский обняла меня за плечи и шепнула:

— Все в порядке, сынок. Ты тут совершенно ни при чем…

Тут я вдруг вспомнил, что написал в ту ночь на двери доктора Пикока, и все части пазла моментально сложились, как это бывает, когда играют в «Мышеловку»; наконец я понял, что имела в виду моя мать…

«У тебя полно всяких дел».

— Ох, пожалуйста, — прошептал я. — Пожалуйста, не надо…

— Понимаю, ты боишься, — продолжила мать, и голос ее звучал сладко, хотя на самом деле сладости в нем не было ни капли. — Но все на твоей стороне. И обвинять тебя никто не собирается. Нам просто нужна правда, Би-Би. Только правда. Ну что в этом такого страшного?

Ее глаза буравили меня, точно стальные булавки. А ее рука, вроде бы нежно сжимавшая мое плечо, стиснула его так, что можно было не сомневаться: завтра там будут синяки.

Что мне оставалось делать? Я был совершенно одинок. Один на один с матерью, пойманный ею в ловушку, запуганный, я отдавал себе отчет, что если сейчас назову ее вруньей, если осмелюсь прилюдно ее опозорить, она непременно заставит меня заплатить. Поэтому я принял условия игры, утешая себя тем, что в той моей лжи ничего преступного не было, что их ложь куда хуже, что у меня, так или иначе, попросту нет выбора…