Мальчик с голубыми глазами

На секунду мне показалось, что она обращается ко мне. Я уже ждал такого продолжения: «Ах ты, маленький говнюк! Разве не догадываешься, что ты во всем виноват?» Я подумал, что, возможно, на этот раз так и есть. И возможно, Фезер тоже это понимает.

— Неужели не догадываешься, что уже достаточно унизил Кэти хотя бы тем, что нагулял дочурку в соседнем доме?

Воцарилось молчание, холодное, как снег, выпадающий слой за слоем.

— Что ты такое говоришь? — вымолвил наконец мистер Уайт.

— А то! Да-да, Кэти все знает! — победоносно сообщила Фезер. — И все знают! Неужели ты надеялся скрыть?

— Но я ничего не скрывал, — возразил мистер Уайт, глядя на свою супругу. — Я же сразу все тебе рассказал. О той единственной ошибке, за которую расплачиваюсь вот уже двенадцать лет…

— Ты уверял, что там все кончено! — выкрикнула Кэтрин. — Что это была какая-то учительница, временно преподававшая в вашей школе, что потом она уехала отсюда.

Несколько секунд Патрик молча смотрел на нее, и меня потрясло, каким спокойным было его лицо.

— Да, это ложь, — подтвердил он. — Но все остальное — правда.

Я пришел в страшное волнение и даже чуточку отступил от окна. Мне казалось, что сердце у меня останавливается, а дыхание, напротив, с невероятным шумом вырывается из груди. Я понимал, что мне не следовало там находиться, что теперь, наверное, уже и мать беспокоится, недоумевая, куда я подевался. Однако на меня эта сцена произвела слишком большое впечатление. И уйти я уже не мог. «Нагулял дочурку!» Господи, каким же я был дураком!

— Что значит «все знают»? — спросила миссис Уайт у Фезер. — Все — это сколько? Скольких людей повеселило это известие? Многие ли от души смеялись надо мной, пока эта ирландская сука и ее проклятое отродье…

Я снова придвинулся ближе к окну и даже к стеклу прижался, ощущая у себя на щеке руку Эмили. Рука была очень холодной, но ее сердечко билось, как выброшенная на берег рыбка.

«Мама, пожалуйста, не надо! Папочка, пожалуйста…»

Никто, кроме меня, не мог ее слышать. Никто, кроме меня, не мог разделить с ней чувств. Я вытянул ладонь, растопырив пальцы, точно лучи морской звезды, и приложил к стеклу.

— От кого ты узнала, Кэти? — обратился к жене мистер Уайт.

Та выдохнула облачко сигаретного дыма.

— Тебе действительно интересно, Пат? — У нее уже не просто тряслись руки, ее всю колотило. — Тебе интересно, кто тебя выдал?

Скорчившись под окном, я только головой покачал. Я-то сразу смекнул, от кого она узнала. До меня дошло, почему мистер Уайт дал тогда моей матери денег, я понял, почему он с такой искренней жалостью смотрел на меня, когда я задал вопрос, не он ли мой отец…

— Ты лицемер, — прошипела Кэтрин. — Ты только притворялся, что любишь Эмили. Да ты никогда по-настоящему не хотел, чтобы она родилась. И никогда по-настоящему не понимал, какая она особенная, какая одаренная девочка…

— О нет, это я прекрасно понимал, — перебил мистер Уайт; теперь голос его звучал как обычно, то есть совершенно спокойно. — Но из-за того, что случилось двенадцать лет назад, я слишком много тебе позволил. Позволил прибрать нашу дочь к рукам, а ты превратила ее в какого-то фрика. Впрочем, после сегодняшнего представления я намерен раз и навсегда положить этому конец. Больше никаких интервью. Никакого телевидения. Девочке пора жить нормальной жизнью, а тебе пора научиться смотреть правде в глаза. Эмили — просто маленькая слепая девочка, которой очень хотелось угодить своей маме…

— Она не «просто»! Она не такая, как все! — дрожащим голосом воскликнула миссис Уайт. — Она особенная! Она одаренная! Я знаю, что это так! И пусть она лучше умрет, чем станет одной из них, из этих жалких детей-инвалидов…

Она не закончила: услышав эти слова, та, вокруг которой и разгорелся скандал, вскочила и закричала; это был отчаянный, пронзительный то ли крик, то ли плач, превращавшийся порой в оглушительный визг; этот вопль точно лазерным лучом взрезал действительность, придав ей вкус меди и гниющих фруктов…

Я даже камеру выронил.

— Мааааа-ааааа-ааааааа!

На какое-то время мы с Эмили стали единым целым. Близнецами. Двумя сердцами, бьющимися, как одно; я полностью слился с ней, а она — со мной. И мы узнали друг друга. А потом вдруг наступила оглушительная тишина. Словно резко выключили звук. И я отчетливо ощутил, что совершенно окоченел на этом морозе; я ведь простоял там уже час, если не больше. Ноги и руки онемели; по щекам текли слезы, но я почти не чувствовал их.