Синдикат

– Cынок!!! – ликуя, говорил он Яше Соколу, – представляешь, в Пенсильвании разработана система, когда мобильник сам определяет – звонить ему или нет. Если, скажем, ты на совещании, где тебя дрючит Клава или какой-нибудь Шток, если ты, скажем, с бабой... – автоматически включается автоответчик или переадресация. Причем это пустяк, просто используются микрофоны, камеры, датчики движения и, конечно, комп...

...По левую руку от него клевал носом Главный распорядитель Синдиката Петр Гурвиц, циник и хитрец, пьянствовавший вчера до рассвета; в тихие минуты похмельной прострации он был до остолбенения похож на апостола Петра, каким того изображал Эль-Греко: продолговатая лысина, страдающие кроткие глаза под седыми косматыми бровями и большой узловатый нос, кренящийся в ту сторону, где наливали... В дополнение к образу – большая связка ключей – не от рая, конечно, а от сейфа с валютной наличностью Синдиката – по израильской привычке болталась у него на поясе.

По правую руку от Изи Коваля подскакивал то на одной, то на другой ягодице ироничный плешивый юноша Миша Панчер, глава департамента Юной стражи Сиона, вечно занятый собой, как курица просом. Всем своим видом он давал понять, что цену себе знает, что это высокая цена, но ни копейки он не уступит. Он настаивал, чтобы его все называли “доктор Панчер”, и, возможно, и вправду был доктором, хотя к своим сорока годам успел написать четырнадцатистраничную брошюру на тему раскрепощения внутреннего мира современного подростка, закабаленного семьей...

Под брюхом выступающего Клавы сидел Джеки Чаплин, наш бухгалтер, симпатичный парень родом из Аргентины, с мягкой улыбкой в серых глазах. При каждом соленом словце шефа он закатывал глаза к потолку и подмигивал коллегам. Перед ним лежал толстенный гроссбух, в который он вписывал что-то мелкими цифрами, словно ни на секунду не мог отвлечься от своей работы.

Я вздохнула и медленным панорамным объездом оглядела эту сумрачную комнату, людей вокруг огромного стола, медлительно аукающихся в тягостной, растяженной во времени, вялой перекличке...

Баба Нюта через стол втолковывала Яше, что не пустит его на семейные семинары, проводимые департаментом Языковедения — не даст охмурять родителей с целью завлечения подростков на образовательные программы в Израиле...

– Почему? – уныло спрашивал Яша, пытаясь оставаться в рамках вежливого выяснения отношений.

– Потому! – бодро отвечала старуха, дуя на пальцы со свежеположенным темно-синим лаком. – Чего это я тебе буду делать подарки? Это моя база данных!

– Но ведь ты скоро уезжаешь! – миролюбиво спрашивал Яша тоном внука, напоминающего бабуле, что та скоро умрет.

– Никуда я не уезжаю! – отрезала баба Нюта. – Я вас всех здесь пересижу!

...Клавдий был ужасающе прав: в этой компании – хочешь не хочешь – мне предстояло вариться три года... Ну что ж, – подумала я в тот первый раз, – обычные люди, каждый со своими заморочками, конечно, но ведь не злодеи, не ворюги, не аферисты...

Глава четвертая

Департамент Фенечек-Тусовок

Как в сказке – в мгновение ока – подписав соответствующие бумаги, из прохожего гусляра, из купца мимоезжего, из трубадура бродячего я превратилась в удельного князя с целым штатом дворни. Всеми этими людьми мне предстояло командовать, вникать в то, что они делают, направлять, поправлять, казнить или миловать... То есть вести жизнь абсолютно противоречащую моим привычкам и убеждениям, всему моему нутру.

Еще в Иерусалиме, перед отъездом, мы встретились с моим предшественником на этой должности, который приехал в последний свой отпуск. Мы назначили свидание в “Доме Тихо”, одном из кафе в центре Иерусалима.

Я нервничала, заглядывала ему в глаза, спрашивала: – Ты меня введешь в курс дела? Расскажешь все, объяснишь?

– Да что ты суетишься? – спросил он, поморщившись...

Это был осанистый пожилой господин, все еще красавец, в прошлом – издатель, книжник, переводчик, то есть, как и я всю жизнь балансирующий на канате штукарь. И вот, лишь в последние годы повезло ему, вывезла кривая прямиком в Синдикат: и заработать, и Москву повидать, и себя показать спустя годы отсутствия в России. Он только вошел в эту жизнь, обустроился, обвыкся, восстановил старые знакомства, завел новые... Но ударил колокол, – Синдикат сменил часовых. А он не хотел, не мог с этим смириться! И потому говорил неохотно, отводил глаза и, вероятно, мечтал о том, чтобы я провалилась куда-нибудь со своей свежей истовостью.