Холодная весна в Провансе (сборник)

Она привычным жестом потянула на себя входную дверь гостиницы и с порога кинулась обнимать госпожу Ван Лоу, быстро, радостно что-то приговаривая по-голландски. Та улыбалась в ответ, явно была рада встрече. Из задней комнаты на зов матери вышел и хозяин — снова улыбки, возгласы… стихия чужого языка: отрывистые, рубленные звуки — хруст корабельных мачт, стук топоров, харканье усталых плотников, пересыпанные воздушным, вполне цензурным здесь выдохом: «hui».

Мы уселись за стол, хозяин принес кофейник и молочник, расставил чашки… И присел рядом. Некоторое время они с Лерой оживленно переговаривались. Вдруг та спохватилась, стала о нас ему рассказывать — мол, путешествующие писатель и художник из Израиля…

— Вот и отлично, вот и переведи ему, — сказал Борис, наконец дорвавшийся до темы, — чтобы освежил ту копию Вермеера. Она потемнела от времени… Это просто: выжимается луковый сок…

Она подробно перевела. Хозяин кивал, внимательно слушал… Потом что-то сказал.

— Он говорит, что уже беспокоился и даже показывал картину реставраторам. Дело в том, что она была написана в подвале, во время войны… Сэмми, кем написана, почему в подвале?

Хозяин, все с тем же невозмутимым выражением на лице, объяснял что-то минуты две. Наша приятельница ахала, восклицала, издавала губами пыхающие и харкающие звуки.

— Представляете: копия написана при свете свечей, тем самым молодым художником, о котором я только что вам рассказывала. Репродукцию раздобыла для него Мария. А у того в этюднике каких-то красок не хватало… но он все равно не мог не писать… Работал до самой смерти… Это единственная о нем память…

Снова она повернулась к хозяину, что-то уточняя…

— Скажи ему, что в Израиле есть музей памяти Шести миллионов погибших. И тем, кто спасал евреев во время войны, присуждают звание Праведников мира… Мы можем сообщить о его матери, ее вызовут, оплатят проезд, она посадит дерево в Аллее Праведников… — это очень трогательная церемония…

Она перевела…

— Скажите ей сами, — коротко ответил он, извинился, поднялся и направился к конторке: в отворившуюся дверь отеля чета пожилых туристов проталкивала чемодан на колесах размером едва ли не с конторку.

Минут через пять к нам вышла хозяйка и повторилась церемония представления — писатель и художник из Израиля… и так далее… Госпожа Ван Лоу поднимала брови, благосклонно кивала. Я попыталась представить ее молодой, совсем девчонкой, ворующей в комендатуре продовольственные карточки для шестерых опасных нахлебников в подвале… А ведь она не только карточки для них воровала, подумала я, она за ними и ведро выносила…

— Дорогая госпожа Ван Лоу, — сказала я по английски… Дальше переводила Лера, и я видела, как с каждым словом лицо старухи замыкается, словно где-то в тайниках задвигаются ящички, запираются на замок, и ключ упадает на дно колодца.

— Нет! — наконец проговорила она. — Я знаю, есть люди, которые обеими ногами становятся на давнее свое добро, чтобы казаться чуток повыше… Я не из таких. Та история — мое личное дело, моя судьба. Я не хочу награды за судьбу.

— А тот парень, художник, — встрял опять Боря, — спроси-ка ее, — он только копию Вермеера успел написать? Бывает, когда нет натуры, художник пишет автопортрет…

— Там было темно. В подвале-то… — ответила госпожа Ван Лоу сухо. — И он вскоре заболел…

— А фотографии не осталось? — вдруг спросила я, имея в виду все тот же музей, собирающий по крохам наследие нашего неохватного, неподъемного горя. И осеклась, и пожалела сразу, что задала этот вопрос, словно в нем таился непроизвольный, невесомый, как вздох, смысл, который лишь подразумевался в этих стенах.

Она покачала головой, вдруг улыбнулась едва заметно и властно и подняла глаза туда, где за конторкой вписывал что-то в анкеты и выдавал клиентам ключи от комнат ее немолодой сын — высокий, с курчавыми седыми волосами, горбоносым нездешним профилем… Я проследила ее взгляд и обернулась к мужу, который — как это часто с нами бывает — смотрел в ту же сторону, что и я.

Мы встретились глазами и тихо, одними губами, он приказал мне: — Молчи!

А Лера обняла госпожу Ван Лоу, чмокнула в щеку, и затем прозвучали две фразы, вопрос и ответ, которые я поняла без перевода:

— Как же его звали, беднягу?

— Какая разница… — отозвалась старуха отрешенно. — Его звали Сэмми… Сэмюэль…