Спи, бледная сестра

— Пожалуйста, Тэбби, — с тихим смехом перебила я. — Не волнуйся ты так. Я уже вполне здорова. И я люблю свежий воздух.

Тэбби решительно затрясла головой:

— Только не этот мерзкий ветрило, мэм, вы уж простите. Он губителен для легких, просто губителен. Чашечка горячего шоколада, вот что вам нужно, и покушать, только не то, что говорит этот доктор Рассел, нет, вам нужна настоящая деревенская еда…

— Доктор Рассел? — Я старалась говорить ровно, но голос не слушался. — Он сказал, что не станет посылать за доктором! Со мной все хорошо, Тэбби, все хорошо.

— Не волнуйтесь так, мэм, — начала успокаивать меня Тэбби. — Осмелюсь сказать, мистер Честер переживает за вас, вот и позвал врача, чтобы посоветоваться. Наверное, не нужно было вам говорить.

— Ах, нужно, Тэбби, конечно, нужно. Ты правильно сделала, что рассказала мне. Пожалуйста, что сказал доктор? Когда он приходил?

— Да вчера, мэм, когда вы спали. Я точно не знаю, что он сказал, мистер Честер говорил с ним наедине в библиотеке, но он попросил меня проследить, чтобы вы продолжали принимать свои капли, и давать вам много теплого питья и легкой еды. Куриный бульон и желе, и все такое. — Тут ее лицо снова помрачнело. — Вам нужна хорошая питательная еда, настоящие пудинги и мясо, и, может быть, стаканчик портера. Вот что вам нужно, а вовсе не бульоны и желе. Так я и сказала мистеру Честеру.

— Генри… — пробормотала я, стараясь обуздать волнение. Какая разница, даже если он говорил с доктором? Скоро он уже ничего не сможет сделать. Мне просто нужно оставаться спокойной, не давать ему ни малейшего повода для недовольства. Вскоре Моз готов будет осуществить свой план. А пока…

(Шшш… спи. Шшш…)

Тэбби протягивала чашку шоколада.

— Шшш, мэм. Выпейте и ложитесь. Это вам обязательно поможет.

Я заставила себя взять чашку.

— А ваши капли? Вы уже приняли лекарство, мэм?

Я невольно улыбнулась. Мысль о том, чтобы не принять настойку, вдруг ужасно развеселила меня. Я кивнула, все еще улыбаясь.

— Тебе скоро придется сходить в аптеку, Тэбби, и купить еще. Бутылочка почти закончилась.

— Конечно, схожу, мэм, — заверила Тэбби. — Прямо сегодня и пойду, будьте покойны. Теперь допивайте шоколад, и я принесу вам завтрак. — И строго добавила — На сей раз вы должны хоть что-то съесть!

Я снова кивнула и закрыла глаза, на меня вдруг нахлынула усталость, заболела голова. Услышав, что дверь за Тэбби закрылась, я тут же снова открыла глаза. Тисси легко вспрыгнула на покрывало рядом с моей рукой, и я машинально потянулась ее погладить. Она с урчанием свернулась на подушке совсем близко ко мне, и мы вместе немножко поспали.

Проснувшись, я увидела на прикроватном столике чашку с остывшим шоколадом и поднос с обещанным Тэбби завтраком. Чай — давно холодный — и тост с беконом и омлетом. Наверное, я проспала целый час. Я вылила чай в окно, а яйца и бекон отдала Тисси, которая съела все с большим аппетитом, — по крайней мере, бедняжка Тэбби порадуется, что хоть раз моя тарелка не отправится назад нетронутой. Я самостоятельно надела старое серое домашнее платье, убрала волосы под белый чепец, затем умылась и, взглянув в зеркало, отметила, как бледна я и утомлена. Даже глаза казались бесцветными, а скулы обозначились с неестественной резкостью. Мне было все равно. Я никогда не считала себя хорошенькой, даже в те дни, когда была Маленькой Красавицей мистера Честера. Красивой всегда была Марта. Не я.

Генри, как всегда, работал в студии, он теперь почти все время проводил там. «Игроки в карты» были закончены, и картина уже удостоилась похвалы Раскина. Тот посоветовал Генри выставить ее в Королевской академии и обещал написать прекрасную статью о Генри в газеты, но Генри был равнодушен, словно все это его не слишком интересовало. Он сказал мне, что теперь работает над новым проектом, большим полотном под названием «Шехерезада», но был на удивление немногословен. Я заметила, что он вообще стал мало говорить: мы ужинали почти в тишине, и звяканье приборов о фарфоровую посуду жутковатым эхом разлеталось по столовой. Несколько раз я жаловалась на легкое недомогание, чтобы избежать этих пугающих трапез: Генри жует, мои пальцы нервно барабанят по бокалу, а голос царапает тишину, отчаянно пытаясь ее порвать. Иногда Генри пробуждался от пустых раздумий и разражался яростными тирадами, и я впервые начала понимать Генри Честера: я знала, что он ненавидит меня с гнетущей, затаенной страстью, вне разума или логики. Это было что-то стихийное, безотчетное, как осиный рой, ведающий лишь всепоглощающую потребность жалить… Я не сомневалась: Генри не осознавал, что ненавидит меня. Это спало в нем, росло в темноте и ждало своего часа… Я надеялась, Моз скоро начнет действовать.