Письма к Милене

Как-никак, крохотная возможность остается: может быть, ты еще не получила моего письма, где я объясняю, что тебе не придется отлучаться из Вены даже на одну ночь и все-таки можно приехать в Гмюнд. Но ты ведь, наверное, и сама уже это выяснила. Как бы там ни было, я по-прежнему размышляю о том, стоит ли мне в расчете на эту крохотную возможность взять на тридцать дней (твой отпуск) визу и на всякий случай заказать билет на скорый поезд. Пожалуй, я не стану этого делать, телеграмма так категорична, у тебя совершенно непреодолимые сомнения насчет этой поездки. Как видишь, Милена, ничего страшного, я бы и сам не отважился на деятельное желание (кстати, потому только, что не догадался бы, насколько проста возможность встречи) увидеть тебя «уже» через четыре недели; если б мы встретились, я был бы обязан этим исключительно тебе, вот почему (не говоря о том, что, если ты не приедешь, значит, так и должно быть, я знаю) ты имеешь полное право вычеркнуть эту тобою же и созданную возможность, об этом и писать-то незачем, просто я с такой радостью прокладывал эту узкую дорожку из темной квартиры к тебе и мало-помалу все, что я есть, оказалось брошено в этот, быть может (опрометчивость тотчас перебивает: конечно! конечно! конечно!), ведущий к тебе ход, а он вдруг, вместо того чтобы вывести к тебе, упирается в непроницаемую скалу «пожалуйста-не-приезжай», и волей-неволей приходится той же дорогой, которая так быстро была проложена, медленно возвращаться обратно и засыпать ее всем тем, что я есть. В общем, это довольно болезненно, но вряд ли совсем уж плохо, коль скоро хватает сил так подробно об этом писать. В конце концов появятся новые ходы, старый крот привычен копать.

Куда хуже другое: по причинам, которые я, кажется, вчера обозначил, наша встреча была бы очень важна. В этом смысле ее ничем не заменишь, собственно, потому-то я и огорчился из-за телеграммы. Но, как знать, вдруг в твоем послезавтрашнем письме найдется утешение.^[105]

* * *

У меня только одна просьба: в твоем сегодняшнем письме есть две очень жесткие фразы. Первая (а Ту neprijedes, ponevadz cekas, az to Tobe jednou bude nutne, to, abys prijel,^[106]) еще кое-как оправданна, но далеко не целиком, вторая (Mej se pekne, Franku^[107] а затем следует, чтобы ты слышала звучание всей фразы: Telegrafovat Ti ten falesny telegram nema tedy smyslu, neposlam ho.^[108] Зачем же ты все-таки ее отправила), это «Mej se pekne, Franku» не имеет вообще никакого оправдания. Такие вот фразы. Не могла бы ты, Милена, каким-нибудь образом взять их обратно, вполне однозначно взять обратно, первую, если угодно, отчасти, а вторую целиком?

* * *

Письмо отца я сегодня утром забыл вложить в конверт, прости. Кстати, я вдобавок упустил из виду, что это первое письмо за три года, теперь только я понимаю, как оно на тебя подействовало. Но в силу этого, между прочим, и твое письмо к отцу становится намного значительнее, в нем, наверное, было что-то принципиально новое.

* * *

Да, в твоем письме есть и третья фраза, которая пожалуй, направлена против меня еще больше, чем две упомянутые выше. Фраза о вредных для желудка сластях.

Четверг

Значит, сегодня, причем неожиданно, день без письма, которого я давно боялся. Значит, письмо от понедельника было написано так всерьез, что на другой день ты писать не могла. Что ж, в качестве поддержки у меня хотя бы есть твоя телеграмма.

Пятница

Я хотел отличиться перед тобой, показать силу воли, повременить с письмом к тебе, закончить сначала один документ, но комната уже так пуста, никому я не нужен, – будто кто-то сказал: «Оставьте мне его, разве вы не видите, как он поглощен своими заботами, у него словно кулак во рту». Так что я сумел написать только полстраницы и снова вернулся к тебе, лежу над этим письмом, как лежал рядом с тобой тогда в лесу.

Письма сегодня не было, но я не боюсь, пожалуйста, пойми меня правильно, Милена, я никогда за тебя не боюсь; если иной раз и создается такое впечатление – а оно часто создается, – то это лишь слабость это прихоть сердца, которое тем не менее твердо знает во имя чего оно бьется; у великанов тоже бывают минуты слабости, даже Геракл, по-моему, падал однажды в обморок. Но со стиснутыми зубами, глядя в твои глаза, которые я вижу в самый ясный день, я могу вынести все: разлуку, тревогу, заботу, твое молчание.

* * *

Какой я счастливый, каким ты делаешь меня счастливым! Приходил тут клиент (подумай только: и у меня есть клиенты!), оторвал меня от письма, я разозлился, но у него было круглое, розовое, добродушное, при этом имперско-германско-корректное лицо, и он был настолько любезен, что даже шутки принимал за деловые ответы; но, как бы то ни было, он мне помешал, я не мог ему этого простить, к тому же мне пришлось подняться из-за стола, чтобы пройти с ним в другие отделы, – и вот это было для тебя, о добрая моя, уже чересчур, потому что именно в тот момент, когда я встал, вошел служитель и принес твое письмо, я распечатал его прямо на лестнице, и – о небо! – там фотография, то есть нечто совершенно, совершенно неисчерпаемое, такие письма приходят раз в год, раз в вечность, и фотография такая хорошая, лучше не бывает, – бедная маленькая фотография, на нее и смотреть-то дозволительно лишь сквозь слезы, с бьющимся сердцем, не иначе.

---

105 [Слева на полях: ] Я вовсе не против твоей поездки в отпуск. Как бы я мог быть против и с чего ты это взяла?

106 И ты не приедешь, потому что ждешь, что когда-нибудь тебе будет нужно, чтобы ты приехал (чеш.).

107 Будь здоров, Франц (чеш.).

108 Поэтому нет смысла посылать тебе ложную телеграмму, я ее не отошлю (чеш.).