Сумерки

В детстве я предпочитал книжки о моряках и ковбоях прогулкам во дворе с соседскими мальчишками, — не знаю, от болезненной ли своей стеснительности, или от того, что взбивать конскими копытами пыль прерий и оборонять от краснокожих покосившиеся форты мне казалось делом куда более увлекательным, чем расстреливать из рогатки чужие стёкла и делать несчастным бродячим кошкам инъекции одеколона «Красная Москва», чем развлекались дворовые хулиганы.

Прошло больше тридцати лет — и что изменилось? Фенимор Купер и Жюль Верн всё ещё занимали привилегированные места на моих пыльных книжных полках. Это уже был почёт скорее формальный, сродни тому, которого удостаиваются ушедшие в отставку ветераны, — по круглым датам их исправно украшают блестящими медальками из дешёвых никелевых сплавов, но к наставлениям их уже никто не прислушивается, а их воспоминания о былых военных подвигах воспринимаются как рыбацкие байки.

Я вырос из них, но это не значило, что мне стало уютнее в реальном мире, и что взрослый я отдавал предпочтение дружеским попойкам, карьере и ухлёстыванию за женщинами — всему, чем полагается заниматься в свободное время твёрдо стоящим на этой земле мужчинам. Нет, я по-прежнему отчаянно пытался укрыться в вымышленных мирках, при чтении поднимающихся и обретающих ложный объём, как картонные фигурки со страниц таких специальных детских книжек, знаете? Только вот в мирки Верна мне больше не верилось: теперь-то я видел, что за их раскрашенной поверхностью ничего нет.

Однако стоило мне ввязаться в историю с испанским дневником, таким достоверным, таким подлинным, как неубедительной картонной декорацией стал казаться весь мир вокруг меня. И, окунувшись в магическую реальность дневника, возвращаться в свою блёклую, плоскую, так называемую «настоящую жизнь» стало для меня делом просто немыслимым.

В компании суровых, по глаза заросших бородой конкистадоров мне теперь было проще, чем с немногими чудом сохранёнными университетскими приятелями. Я охотно разделял с испанцами все тяготы их похода и не бежал от угрожавших им опасностей, рикошетом бивших и по моей жизни. Я поверил в их цель, после чего она стала и моей тоже. Я вместе с ними бился над разгадкой истинных задач экспедиции, и мне выпала честь узнать о них одним из первых.

Последний отрывок мне пришлось изучить заново не менее трёх раз. Я чувствовал себя провинциальным туристом, который до тошноты долго трясся в старом разваливающемся автобусе, вслед за загорелым жилистым гидом пробирался по узким и скользким тропам, всё на свете проклял и пожалел, что прельстился на посулы турагентства, но взобрался-таки на некую заветную гору. И вот проводник разрешает остановиться и передохнуть, а сам с загадочной улыбкой отодвигает раскидистые ветви, и перед тобой предстаёт вид настолько невероятный, что у тебя перехватывает дыхание, ты теряешься и не знаешь, на чём остановить взгляд, а в лицо плещет холодный ветер, высушивая испарину, снимая усталость и освежая восприятие.

Тебя пронизывает осознание собственной сиюминутности, бренности, тщетности в сравнении со спокойным, почти вечным величием того, что ты видишь перед собой. Потом ты пробуешь, чтобы пленить и посадить в золотую клетку хоть частицу этого переживания, сделать фотографию. Достаёшь свою дурацкую дешёвенькую камеру, наводишь её и растерянно понимаешь, что объектив захватывает только крошечный прямоугольник безграничного пространства, раскинувшегося перед тобой. Беспомощно переводишь видоискатель с одной детали на другую, но куда там! — величественной этой картине тесно даже в поле твоего зрения, а десять-на-пятнадцать стандартной фотокарточки будут ей настолько малы, что не стоит и пытаться втиснуть её туда.

Я тщился поймать в видоискатель своего понимания всё грандиозное полотно, с которого создавший его художник сдернул, наконец, покрывало, представляя на суд зрителям. Обряд посвящения состоялся, но был ли я готов к открывающемуся мне знанию? Уверен, даже самому автору дневника было непросто поверить в услышанное — а ведь в его время ангелы и бесы ещё разгуливали на свободе, а не были загнаны в резервации специалистами по delirium tremens.

«…Что это знание тайно, и тайна эта охраняется людьми, демонами и богами наравне. И что знание это проклято, как прокляты и все посвящённые в него… И что на меня будет возложена обязанность передать его далее…»