Сумерки

Стеклянная поверхность была совершенно тёмной. Я не увидел в зеркале ни своего лица, ни пламени ровно горящей свечи. Опешив, я сначала поводил ей вверх-вниз, словно зеркало было окном, за которым кто-то в ночи ждал моих тайных знаков, потом поднёс огонь совсем близко к стеклу. Оно оставалось на месте, однако неизвестным образом полностью утратило свои обычные свойства.

Меня захлестнуло скользкое, леденящее подозрение: что, если дело не в зеркале? Так резко, что свеча чуть не погасла, я повернулся к окну. Глубоко в ночной тьме за оконным стеклом вынырнуло моё лицо: багровое, выхваченное из мрака закоптившим от переживаний пламенем, оно напоминало перекошенную от страха греческую театральную маску. Что же, я хотя бы оставался при своём теле и всё-таки продолжал отражаться в зеркалах. По крайней мере, в большинстве из них.

Немного осмелев, я захотел разобраться в этой загадке.

Чёрная гладь стекла, похоже, поглощала весь попадавший на неё свет и не отпускала ни частицы его обратно. Сначала я был уверен, что в зеркале не видно вообще ничего, однако, проведя перед ним пять или шесть минут, до боли выпучив глаза, я вроде бы различил где-то вдалеке перед собой неясный контур. И когда я переместил свечу в сторону, надеясь осветить его получше, мне почудилось, что он изменил форму, будто там, внутри, кто-то шевелился…

Во мне боролись страх и любопытство. Так и подмывало попробовать дотронуться до тёмной поверхности; казалось, при прикосновении по ней пойдут круги, а рука погрузится внутрь… И чем дольше я стоял перед зеркалом, тем больше убеждался в том, что странный далёкий силуэт мне не причудился. Он постепенно оживал, начинал двигаться всё быстрее, и под конец принялся яростно метаться из стороны в сторону, словно пытаясь преодолеть некую невидимую преграду, вырваться на свободу.

Напуганный, я отдёрнул руку и отпрянул назад; рассмотреть его мне так и не удалось: стоило отойти от зеркала, как загадочное пятнышко померкло и растворилось во тьме. Новых же попыток сделать это я предпринять не успел, потому что в прихожей зазвонил телефон.

После случившегося я уже, конечно, и не думал про Новый Год, так что звонок, прозвучавший стократ громче и резче обычного в повисшей напряжённой тишине, заставил меня буквально подскочить на месте. Бросив ошалевший взгляд на часы (если верить стрелкам, было полвторого ночи), я робко приблизился к трезвонящему аппарату, и только услышав в прихожей запах хвои от моей маленькой ёлки, подумал, что меня ещё никто не поздравил. Трубку я снял, предварительно прочистив горло и намерившись звучать как можно спокойнее и веселее, когда вспомнивший обо мне друг нетрезвым голосом станет пенять мне за моё затворничество.

— С вами всё в порядке? — не здороваясь, каркнул тревожно кто-то смутно знакомый по ту сторону провода.

— Д-да… — от неожиданности я подавился своими словами. — А ч-чем, собственно, обязан?

— Майор Набатчиков, ГУВД. Дмитрий Алексеевич, я попрошу вас оставаться дома и никуда не выходить. Дверь никому не открывайте. Ваша жизнь может быть в опасности.

Куда только делись циничные, пренебрежительные нотки, так резавшие мне слух при последнем общении с майором? Теперь он говорил совершенно иначе, — предельно серьёзно, сжато. Ясно было, что именно сейчас Набатчиков не фальшивит, возможно, потому что ему открылись какие-то новые подробности этого дела, всей серьёзности которого он раньше не понимал.

— Вы слышите меня, Дмитрий Алексеевич? Не вздумайте покидать вашу квартиру! Дожидайтесь меня. Я буду у вас завтра, прямо с утра.

— Я понял, понял вас… Случилось что-то? — если у Набатчикова имелась причина так обеспокоиться, мне было лучше о ней знать сразу, не дожидаясь следующего дня.

— Групповое ритуальное убийство. Сектанты. Возможно, жертвоприношение… Вы что, с ума сошли их в таком виде в «скорую» грузить?! По мешкам разложите, и герметично закройте! — последние две фразы были явно адресованы не мне; майор кричал в сторону, к тому же, видимо, прикрывая трубку ладонью.

— И, позвольте, какое это имеет ко мне отношение? — насторожился я.

— Что же вы мне ничего о конце света не сказали? — укоризненно отозвался он вопросом на вопрос.

— Как… Вы знаете?! — сейчас я и не думал отпираться; я чувствовал запредельное, нечеловеческое облегчение оттого, что мой секрет известен кому-то ещё, что есть живая душа, с которой я могу теперь, не опасаясь психиатрической лечебницы, всерьёз обсудить положение, в котором очутился. — Но откуда? И вы верите?!