О приятных и праведных

— Простите, — помолчав, сказал Дьюкейн. — У меня сейчас недовольство собой достигло критической точки, и я нуждаюсь в сочувствии. Мы всегда ищем сочувствия, когда меньше всего его заслуживаем.

По Кейт скучает, подумала Мэри. Она сказала:

— У вас-то, Джон, я уверена, нет особых причин для недовольства собой. Но что касается сочувствия, я готова! Рассказывайте, в чем дело.

Голубые глаза Дьюкейна округлились еще заметнее — похоже, от тревоги. Он хотел было заговорить, осекся, потом спросил:

— А Пирсу сколько лет?

— Пятнадцать.

— Не грех бы мне было узнать его поближе.

— Еще узнаете, надеюсь. Не можете же вы брать на себя заботу о каждом, Джон!

— Так я, по вашим представлениям, постоянно занят тем, что проявляю о ком-то заботу?

— Ну, в общем, да…

— Кошмар!

— Простите, я не это хотела…

— Ничего. Он очень замкнутый мальчик.

— Слишком долго живет без отца. Который год — лишь со мною одной.

— Сколько ему было, когда он лишился отца?

— Два года.

— Тогда он его почти не помнит!

— Почти.

— Как звали вашего мужа, Мэри?

Нет уж, пронеслось в голове у Мэри, не могу я говорить с ним об Алистере. Она узнала эту свойственную Дьюкейну улещающе-настоятельную интонацию, эту его манеру расспрашивать человека с пожирающим вниманием, чтобы тот выложил ему про себя все без остатка, — что человек обыкновенно и делал, с большой готовностью. Не раз она наблюдала, как он проделывает это с другими, даже за праздничным столом. К ней он никогда не применял этот прием. Ничего ему не стану рассказывать, думала она, я ни с кем не говорила на эту тему и с ним не буду. И сказала:

— Алистер.

Имя, вырванное с мясом, ворвалось в комнату, взмыло ввысь и опустилось снова, зависнув чуть выше уровня ее глаз.

— Чем он занимался? Я, кажется, никогда не слышал, кто он по профессии.

— Он работал аудитором.

— Пирс похож на него?

— Внешне — да, только Алистер был выше ростом. По характеру — нет.

— А что он был за человек?

Нет сил это продолжать, думала Мэри. Ну как скажешь, что он был веселый человек, постоянно острил. Балагур. И пел замечательно. И был во всем артистичен. И был неудачник. Она сказала:

— Он написал роман.

— Его издали?

— Нет. Он никуда не годился.

Накануне Мэри часть дня провела за чтением Алистерова романа. Достала увесистую, отпечатанную на машинке рукопись с намерением ее уничтожить — и обнаружила, что не может. Роман был до того никудышный, незрелый, — такой типичный для Алистера.

— Он умер молодым, — мягко сказал Дьюкейн. — Он еще мог добиться большего, гораздо большего.

Да, вероятно. И все же Мэри осталась с прежним убеждением. Наверное, несправедливо было заносить его в разряд неудачников. Но приговор был вынесен раз и навсегда.

— Отчего он умер? — спросил Дьюкейн тем же вкрадчивым, мягким голосом.

Мэри отвечала не сразу. Перед ней выросла черная стена. Она подходила все ближе к этой стене, вглядываясь в черноту. Заглянула — и погрузилась в нее. Сказала, словно во сне:

— Однажды вечером его переехала машина, прямо возле нашего дома. У меня на глазах.

— Ох, извините… И что, сразу насмерть?

— Не сразу.

Ей вспомнились его вопли, долгое ожидание кареты скорой помощи, толпа вокруг, долгое ожидание в больнице.

— Простите, Мэри, — сказал Дьюкейн. — Напрасно я…

— Главное — чистая случайность, — продолжала Мэри. — Я иногда готова была сойти с ума от этой мысли. Что все получилось так случайно. Если б я только произнесла еще одну фразу до того, как он вышел из комнаты, если б он только остановился завязать шнурок на ботинке — что угодно, и притом, Боже ты мой, мы как раз тогда поссорились, и я дала ему уйти, не сказав ни единого слова, — мне бы только окликнуть его, а так он вышел из дома расстроенный — и прямо под колеса. Пусть бы он умер от болезни или даже пал на войне, где-нибудь вдалеке от меня, на чужбине, — я приняла бы это как неизбежность, но смириться с тем, что у тебя на глазах его убивают случайно — это было выше моих сил. Я никогда никому не рассказывала, как он погиб. Поле и Кейт сказала, что умер от воспаления легких и то же самое сказала Пирсу. Пирс все это проспал в детской, наверху. Я любила мужа, — конечно же, любила, но мало любила и неправильно, и не могу с тех пор думать о нем как надо из-за этого страшного случая, с которым все разом оборвалось и вся наша с ним совместная жизнь лишилась смысла, — я и воспринимать Алистера стала по-другому, словно это не он, а какой-то ужасный призрак, которого я не приемлю. Помню жуткое чувство, когда я после разбирала его вещи — как будто он наблюдает за мной с такой безысходной печалью, обобранный, обездоленный, и на меня с тех пор, особенно по вечерам, находит что-то ни с того ни с сего — что, будто бы, он по-прежнему хочет моей любви, а я не в состоянии отвечать ему тем же. Мне видны теперь его недостатки и слабости, а то, за что я его полюбила, стерлось напрочь, изгладилось. Ужасно, что нельзя любить вечно. Я должна была бы продолжать его любить, это единственное, что я могла бы еще сделать для него, но любить в пустоте невозможно, невозможно любить какое-то ничто, для которого ничего уже больше не сделаешь и от которого ничего уже не осталось, только этот роман, да и тот до того бездарный — и в то же время в нем весь он… Если б только все это не произошло вот так, неожиданно и по чистой случайности — вышел человек, и прямо под колеса! Вы поймите, по нашей улице редко когда проезжала машина…