Гимн крови

— Прекрасно. Жди нас здесь. Не стреляй ни в кого без необходимости, и мы заберем тебя отсюда. Мона и Квинн пойдемте.

— Я не собираюсь оставаться позади, — сказал Оберон. Он проверил ружье на поясе. — Я пойду за вами. Я говорил, что хочу застрелить одного-другого тупицу. Кроме того, если Лоркин или Миравелль тут, я хочу их увидеть. Думаешь, я собираюсь сидеть здесь и слушать, как свистят пули?

— Разве ты бы не почувствовал по запаху, здесь ли они? — спросила Мона.

Он удостоил ее еще одним удивленным смешком.

— У мужских особей нет обоняния, бабушка, — возразил он. — Ты должна была понять это, когда зачинала.

— Это то, что я пытаюсь понять, — с горечью сказала она, в глазах слезы. — Прекрати и запомни, Оберон, дорогой мой! Я проделала большой путь, чтобы разыскать тебя, ты, чертова моя благословенная радость. Какое счастье, что мы, наконец повстречались. Но предупреждаю тебя, если ты еще раз назовешь меня бабушкой или бабулей, я просто обрушу тебе на голову потолок.

Раскат саркастического хохота.

— Хорошо, Дорогуша, — сказал он. — Больше никаких оговорок. И ты прекрасна.

Он встал и потянулся, как кот. Одарил ее кривой улыбочкой.

— Кто-нибудь из твоих блестящих, хитроумных и сознательных воришек крови поднял телефон кого-нибудь из жертв? Я хочу позвонить Ровен Мэйфейр.

— У меня есть собственный, — сказал Квинн. — Я поднял два. Но еще рано звонить. Давайте пойдем.

— Что ж, пойдем, ты, маленькая конфетка, — сказал Оберон, предлагая Моне руку. — Давайте убьем Родриго, чтобы он воссоединился с матерью. А потом мы вернемся за святым Диего.

— Почему ты так его любишь? — спросил я.

— Кого, Родриго? — спросил он. Высоко вздернул бровь. — Я его ненавижу, уверяю тебя.

— Нет, святого Диего, — сказал я.

— Ах, — смешок, — я говорил тебе. Я ходил в собор. Кроме того, когда Лючия сказала, что он был возведен в святые, я стал молить его о чуде.

Внезапно его глаза стали круглыми.

— О Господи! — сказал он.

— Что такое? — спросил я. — Что-то явилось сюрпризом для циника всех времен?

— Разве ты не понимаешь? — он был поражен. — Святой Диего ответил на мою молитву. Вы и есть чудо!

Глава 26

Родриго не был неряхой. Вестибюль выглядел чистым, ни одной смятой бумажки на поверхности стола или внутри него.

И все же, отель казался жутковатым заброшенным местом из-за того, что был отрезан от своего назначения и цели.

Гигантская кухня, машины, работавшие на полную мощность, чистые столы, если не считать свежих подносов, загроможденных прелестной фарфоровой посудой, остатками омаров, стаканами недопитого молока, рыбьими костями и прочим.

Безлюдье.

— Понимаете, что это значит? — спросил Оберон, разглядывая тарелки. — Это еда Талтосов, все белое. Скорее всего, они здесь были.

Он позабыл об апатии, проявляя признаки слабого воодушевления.

Я изучил кладовку, пакеты с сухим молоком; некоторые оказались открытыми, гранулы просыпались на пол, следы ног, банки со сгущенкой, стопка пустой тары.

— Можешь объяснить мне это? — спросил я.

Некоторое время он глазел на содержимое кладовки, потом потряс головой.

— Не могу, — сказал он. — Разве что кто-нибудь из них приходил сюда ночью, чтобы поесть украдкой. Но такое возможно. Лишишь Талтоса еды ради молока, и он отправится на его поиски. Но давайте поднимемся наверх, мои сестры там! Я знаю.

— Погоди, — сказала Мона, ее глаза покраснели, а голос все еще дрожал. — Это ничего не доказывает.

Большая центральная лестница вела на промежуточный этаж и в просторные комнаты, в которых когда-то располагалась библиотека. Множество лэптопов, большие компьютерные станции, стены книг, карты, глобусы, телевизоры, огромные окна, выглядывавшие на море. Кругом пыль или, быть может, песок? Откуда-то сверху оглушительно гремела музыка. Место выглядело нетронутым и покинутым.

— Здесь был рай, — сказал Оберон. — Вы и представить себе не можете минуты чистейшего блаженства, которые мне довелось испытать в этих комнатах. "Святые да хранят нас". Терпеть не могу эту мелодию. Может, нам разбить музыкальный центр, чтобы она заглохла?

— Плохая идея, — сказал Квинн.

Оберон обеими руками схватил ружье, и собрал воедино всю свою питаемую презрением волю. Его можно было бы назвать воплощением мстительности. Но музыка тревожила его, как стая москитов. Он снова и снова вздрагивал.