149  

Коут уставился в землю и сказал, что он лучше пойдет и проверит, готова ли машина. Трампер еще раз обнял Кольма, а Бигги, отвернув лицо в сторону, но улыбаясь, сказала:

— Будь осторожен. — Коуту? Богусу? Им обоим?

— Я всегда рад видеть вас, — сказал им всем Трампер, после чего уехал.

Глава 36

АКСЕЛЬТА ОДОЛЕВАЮТ СОМНЕНИЯ! ТРАМПЕР НЕУКЛОННО ПРИБЛИЖАЕТСЯ К КОНЦУ!

В Айове его швы отпали сами собой. Теперь в его пенисе образовалась большая дыра. Он задавался вопросом: хотел ли Виньерон сделать ее такой большой? Если сравнивать с тем, к чему он привык, у него теперь был настоящий водосток.

Он решил сходить к доктору, к любому старому доктору; его студенческий страховой полис не мог обеспечить ему услуги специалистов. Он боялся диагноза; при виде его нового члена у какого-нибудь бывшего ветеринара выскочили бы из орбит глаза.

— Так вы говорите, что это сделали в Нью-Йорке?

Но доктором оказался молодой человек из Южной Америки; создавалось впечатление, что всем иностранцам в медицинском колледже доставалась самая приземленная практика. Доктор был просто поражен.

— Это превосходная работа! — сказал он Богусу. — Нет, правда, в первый раз вижу такую исключительно аккуратную миопластику.

— Но отверстие слишком большое, — пожаловался Богус.

— Вовсе нет. Оно совершенно нормальное. Слова доктора шокировали его; они заставили его осознать, каким анормальным он был до этого.

Этот визит к доктору узаконил его развлечения в одиночку в Айове. Он жил в библиотечном алькове с «Аксельтом и Туннель» и спал в свободной комнате подвального этажа доктора Хольстера. По собственному желанию он уходил и приходил через дверь подвала, хотя Хольстер с радостью разрешил ему пользоваться парадной дверью. В воскресенье он обедал с Хольстером и семьей его замужней дочери. В остальное время его рацион состоял из пиццы, пива, сосисок и кофе.

Девушка из соседнего алькова тоже корпела над переводом. Она переводила с фламандского религиозный роман, действие которого происходило в Бругесе. Время от времени они заглядывали друг к другу в словарь, и однажды она пригласила его поужинать у нее дома.

— Хотите верьте, хотите нет, но я хорошо готовлю, — сказала она.

— Верю, — улыбнулся он. — Но я перестал есть.

Он понятия не имел, как выглядела эта девушка, но в смысле библиотечного общения и пользования словарем они остались друзьями. У него не было другой возможности завести друзей. Он даже перестал пить пиво в «Бенни», потому что Бенни постоянно пытался пристать с разговором о какой-то полумистической «старой шайке». Вместо этого каждый вечер Богус выпивал пару кружек в ярко освещенном баре, завсегдатаями которого являлись остатки какого-то общества братьев и сестер.

Однажды вечером один из братьев спросил Богуса, когда он собирается принять ванну[35].

— Если тебе хочется побить меня, — сказал ему Трампер, — то давай.

Неделю спустя тот же самый парень подошел к нему.

— Я хочу побить тебя, — заявил он.

Трампер не вспомнил его и выполнил компетентную подсечку ногой, поднял парня за ноги и крутанул, словно рычаг в музыкальном автомате.

Друзья-соратники брата вышвырнули Трампера из бара.

— Господи, — пробормотал Богус, обескураженный. — Так он был из этих чокнутых. Он хотел меня обратить! [36]

Но в Айова-Сити насчитывалось не менее двух дюжин баров, к тому же он не так уж много пил.

С мрачной одержимостью и упорством он трудился над переводом поэмы. Он почти закончил ее, когда вспомнил, что в середине осталось много строф, которые он выдумал сам, и еще куски, которые он не перевел совсем. Потом он вспомнил, что некоторые из прежних его примечаний являлись сплошной выдумкой, так же как и часть глоссария терминов.

В глубине души ему хотелось быть таким же честным, как Тюльпен. Она всегда придерживалась только фактов. Поэтому он просто начал сначала, переделывая весь перевод до конца. Он проверил в словаре каждое слово, которое не знал, и обсудил с Хольстером или с девушкой, знавшей фламандский, все те слова, которые не смог найти в словаре. Он написал правдивые примечания для каждой допущенной им вольности и пространное откровенное введение, в котором объяснял, почему он не стал пытаться перевести поэму в стихах, а предпочел сделать это в обыкновенной прозе. «Оригинальные стихи просто ужасны, — писал он. — А мои — еще ужаснее».


  149  
×
×