Человек воды

— Я никогда еще… знаете, я никогда… — бормочет Лидия Киндли.

Роняя подбородок на ее острое плечико, я щекочу ей ухо усами.

— Чем занимается твой отец? — спрашиваю я и чувствую ее вздох, одновременно разочарования и облегчения.

— Он производит джутовую ткань, — отвечает она, ее пальцы нащупывают мои почки. А я думаю: «Он производит джутовую ткань! Все время? Заворачивается в нее, одевается в нее, спит на ней…»

— Вряд ли ему очень удобно, — бормочу я, но ее острая ключица вызывает онемение моей челюсти.

— Знаете, сумки, мешки для зерна… Представив себе здоровенного папашу Лидии Киндли, который поднимает стофунтовый джутовый мешок с луком и опускает его на мою спину, я вздрагиваю.

Лидия выпрямляется на коленях, отстраняется от меня, ее руки на бедрах — стягивают юбку; из-под цветастой комбинации выглядывает маленький округлый животик. Поскольку руки девушки заняты, я спускаю с ее плеч бретельки лифчика.

— Я такая худышка, — извиняющимся голоском бормочет она, в то время как я спускаю до колеи свои брюки.

Перекидывая ноги через переднее сиденье, я неуклюже задеваю пятками клаксон; в машине с опущенными окнами сигнал звучит так, будто он исходит от другой машины, и Лидия неожиданно прижимается ко мне, давая расстегнуть лифчик. На ярлычке надпись: «Белье для юных и хорошеньких». Истинная правда.

Я чувствую, как ее твердые грудки прижимаются ко мне, и стягиваю рубашку, замечая, что ширинка на моих боксерских трусах разошлась и девушка пристально смотрит прямо туда; она словно окаменела, но бедрами помогает мне стянуть с себя трусики. Под ними родинка и крошечный яркий треугольник, младенчески розовый и голубой.

— У вас такие тонкие соски, — произносит она, проводя по ним пальцами.

Я беру в ладонь ее маленькую округлую грудь — настоящие апельсины на ощупь, — у нее не менее твердые соски, чем упирающиеся в мою ногу суставы. Я медленно опрокидываю ее на спину, обводя всю быстрым взглядом — упругую, с выступающими ребрами, с бугорками грудей и слегка припудренной ложбинкой между ними. Затем она прижимает мою голову к этой ложбинке, и я чувствую, как от запаха пудры у меня напрягается низ живота. Этот запах напоминает мне детский шампунь Кольма, тот, что с надписью на этикетке: «Без слез!»

— Пожалуйста… — шепчет она. Пожалуйста что? Надеюсь, она не заставит меня самого принимать решение. По этой части у меня постоянно одни проблемы.

Целую ее осторожно, двигаясь вниз к пупку, замечая полоску от трусов, отпечатавшуюся на округлой выпуклости маленького живота. Меня беспокоит, что я не помню, когда и каким образом она оказалась без трусов. Было ли это ее решение или мое? Мне это кажется слишком важным, чтобы я мог забыть. Мой жесткий подбородок покоится на этой границе. Я начинаю двигаться вниз, и она, ощутив первый поцелуй, плотно сжимает бедрами мою голову и дважды быстро и больно дергает меня за волосы. Но потом бедра расслабляются; я чувствую, как ее руки скользят по моей голове и сжимают мои уши, так что я слышу море в стереозвуке, или это Коральвиллское водохранилище вышло из берегов и превратило наш выступающий холм в остров, чтобы оставить нас на произвол судьбы под летающими в сумерках утками, в клубах удушливого пыльного запаха, поднимающегося с соевых полей, словно облака мельчайших частичек.

Одно мое ухо освобождено — теперь море шу-мит только с одной стороны, моно. Я замечаю, как рука Лидии падает на пол и теребит жакет. Что там в рукаве?

— Презерватив, — шепчет она. — Девушка из моей комнаты… у нее нашелся один.

Но я не могу всунуть руку в обшлаг ее жакета, и она вынуждена встряхнуть его, приговаривая:

— Там на талии потайной кармашек… — Для чего?

Ее груди расходятся: я вижу, как она закусила губу и как часто дышит. Потом она резко вздрагивает, и завернутый в фольгу презерватив скользит по ее животу к моему лбу; затем ребра опадают, и прелестная, маленькая округлость живота напряглась; по бедрам проходится дрожь. Краем глаза я замечаю, как ее свободная рука раскачивается, запястье расслаблено, в ладони зажат какой-то губчатый шарик, должно быть мякиш ржаного хлеба, вырванный от середины свежего батона. Ее бедра требовательно и плотно обхватывают мое лицо, затем мягко опадают на сиденье, и рука, сжимавшая хлебный мякиш, роняет его.

Я слышу, как рвется и хрустит фольга; интересно, она тоже слышит? Я кладу голову ей на грудь, чувствуя биение ее сердца. Ее локоть упирается в сиденье, кисть безвольно свисает к полу. Запястье согнуто под таким острым углом, что кажется сломанным, тонкие пальцы упали вниз, неподвижные; затянутое облаками солнце пригревает сквозь окно, еще достаточно яркое, чтобы его лучи отражались в кольце, подаренном ей в честь окончания школы, — оно ей великовато и криво сползает.