Честный проигрыш

Они подошли к входной двери.

— Джулиус, вы смутили меня, — сказала Хильда. — Что вы имели в виду, когда только что говорили?..

— Ничего, ничего. Я говорил о Питере. Хильда, я… Простите меня, простите.

Джулиус поцеловал ей руку. И, быстро помахав на прощание, пустился бежать по теневой стороне залитой солнцем улицы.

Хильда дотронулась до руки, к которой прикоснулись губы Джулиуса. Ей не так часто целовали руки. Медленным шагом она вернулась в гостиную. Все это было так странно. Откуда-то просочился страх, и вдруг показалось, что над всей ее жизнью нависла неведомая угроза.

7

— Я поставлю эти ирисы в белый кувшин в стиле ар нуво, — сказал Саймон. — Надеюсь, тебе понравится.

— В этих делах я полностью доверяюсь тебе, мой милый.

— Но признай, что они хороши.

— Мало того: прелестны! Был день рождения Акселя.

От форели Саймон в конце концов решился отказаться. Начать предстояло с сардинок и рецины. За ними последует французское рагу cassoulet с рисом и Nuke de Young. Затем лимонный шербет. Потом чуть сбрызнутый соком зеленый салат с цикорием. Потом белый стилтонский сыр и фирменные бисквиты из кондитерской на Бейкер-стрит, которые подают с полусладким рейнвейном.

Конечно, для cassoulet было чересчур жарко, но Саймон очень любил готовить это блюдо. Кроме того, его изготовление требовало полного внимания, а в последнее время он инстинктивно искал занятий, дающих возможность предельно сосредоточиться. Приступив вчера вечером, он уже приготовил фасоль с тщательно отмеренными добавками лука, чеснока, тимиана, петрушки, ломтиков копченого окорока и наструганных палочек шпика. Сегодня, отпросившись в середине дня из музея, поджарил баранину и пол-утки — фасоль в это время снова разогревалась и кипела на медленном огне. Когда все было готово, началось заполнение специальной глубокой коричневой глиняной миски для cassoulet, купленной ими в Безансоне. Слои фасоли, потом слои утятины, баранины, чесночной колбасы, снова слои утятины, баранины, чесночной колбасы, и так до самого верха. Все это снова было поставлено на медленный огонь и должно было пребывать там, пока верхний слой фасоли не станет хрустящим. Хрустящую фасоль перемешивали, и она уходила вниз, а идущий за ней слой тоже в свою очередь становился хрустящим. Тогда перемешивали его. Теперь процесс близок был к завершению.

— По-моему, этот запах должен сладко кружить тебе голову, — сказал Саймон Акселю. — Я, признаюсь, чертовски голоден. Мы должны проявить осторожность и не налегать на сардины.

— Думаю, мало кто получал бы удовольствие от рыбы, если б мог видеть ее глаза. К счастью, глаза сардинок такие маленькие, что не могут вместить в себя осуждения.

— Аксель, сейчас не время для такой сентиментальности. Надеюсь, ты выполнил мою просьбу и обошелся сегодня без ланча?

Они разговаривали на кухне. В руках бокалы с хересом. На Саймоне длинный полиэтиленовый передник с рисунком в виде белых и розовых маргариток.

— Идея оставить меня без завтрака в собственный день рождения была, мягко говоря, странноватой.

— Но ради этого!

— У меня был легкий ланч.

— У тебя никакого уважения к еде!

— Не слишком ли тяжеловато cassoulet для такой жаркой погоды?

— Оно, конечно, вгонит в пот, но потом станет даже прохладнее.

— Какую порцию ты приготовил! Мы будем ее доедать много дней.

— В холодном виде cassoulet восхитительно.

— Боюсь, я и вправду лишен уважения к еде, — сказал Аксель. — Все-таки я пуританин до мозга костей.

— Мы уже обсуждали это в разнообразных контекстах, милый.

— Во время еды обнаруживается как свойственная человеку жадность, так и заданная невозможность получить удовлетворение. Мы с восторгом набрасываемся на пищу, с жадностью набиваем себе желудки, а потом встаем угнетенными и разочарованными, а порой даже с легкой тошнотой от переедания. И все это — символический образ основы человеческого существования. Жадность на старте и отупелость на финише. Официантам, беспрерывно наблюдающим этот процесс, трудно не стать величайшими пессимистами.

— Ну что за речи в присутствии cassoulet! По-моему, деликатность должна побудить нас вернуться в гостиную.

Они поднялись в гостиную. Изгнанная на время фотография куроса снова висела на привычном месте. Саймон начал возиться с ирисами. Это были высокие «бородатые» цветы необычной раскраски: пурпурные казались почти черными, оранжевые — коричневатыми, а ярко-синие имели необычный люминисцентно-металлический отлив. Саймон купил их в «Харродсе», и они стоили ему целого состояния.