Маленький, большой

— Бесполезная затея, — выкрикнул Джордж. Решетку перестали трясти.

— Откройте дверь.

— Что-что? — Джордж привык, затрудняясь с ответом, прикидываться, будто не расслышал собеседника.

— Откройте дверь!

— Ну, я просто так дверь не открываю, приятель. Вы ведь соображаете.

— Послушайте. Не скажете ли, где тут двести двадцать второй дом?

— А кто спрашивает?

— Почему все в этом городе отвечают вопросом на вопрос?

— А?

— Почему, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, вы не откроете дверь и не поговорите со мной как человек с человеком?!

Тишина. Тронутый прозвучавшей в этом выкрике отчаянной безысходностью, Джордж ждал под дверью продолжения. Чувствуя себя в безопасности под защитой двери, он возбужденно дрожал.

— Будьте добры, — начал незнакомец, и Джордж слышал в его голосе ярость, прикрытую вежливостью, — не скажете ли, если вам известно, где я могу найти дом Мауса или самого Джорджа Мауса?

— Скажу. Это я. — Рискованное признание, но время было слишком позднее для кредиторов или судебных курьеров, даже для самых настойчивых. — Кто вы?

— Меня зовут Оберон Барнабл. Мой отец… — Но его голос уже заглушили лязганье замков и скрип засовов. Джордж высунулся во тьму, схватил стоявшего на пороге посетителя и втянул его в холл. Ловко, в одно мгновение, захлопнул дверь и задвинул засовы, а потом поднял лампу, чтобы оглядеть своего родственника.

— Так ты — тот самый ребенок. — Видя, насколько неуместны эти слова по отношению к высокому юноше, Джордж испытал от них извращенное удовольствие. В подвижном свете фонаря выражение лица гостя все время менялось, хотя на самом деле лицо не было переменчивым. Оно было узким и непроницаемым. Собственно, весь облик Оберона, стройного и аккуратного, как карандаш, в отлично сидевшей узкой черной одежде, говорил о некоторой суровости и отчужденности. Только что был зол как черт, подумал Джордж. Он засмеялся и похлопал гостя по руке. — Привет, как там твои? Как Элси, Лейси и Тилли или как их там? Что тебя сюда привело?

— Отец все написал. — Оберон как будто не хотел тратить время на пространные объяснения.

— Правда? Ну, как работает почта, ты знаешь. Так-так. Пойдем. Нечего торчать в холле. Здесь собачий холод. Кофе и все прочее?

Сын Смоки дернул плечом.

— Осторожней на лестнице, — предупредил Джордж, и нить света от лампы вывела обоих через многоквартирный дом и мостик на потертый ковер, бывший свидетелем первой встречи родителей Оберона.

Где-то по дороге Джордж прихватил с собой старый кухонный стул о трех с половиной ногах.

— Ты что, удрал из дома? Садись. — Джордж подтолкнул Оберона к потертому креслу.

— Я ушел с ведома отца и матери, если вы об этом, — отозвался Оберон с оттенком высокомерия, который Джордж счел вполне понятным. Потом Оберон испуганно вжался в спинку кресла: Джордж хрюкнул, со зверским видом поднял ломаный стул над головой, и, скривив лицо от усилия, грохнул его о каменный камин. Стул разлетелся в куски.

— Они одобрили? — спросил Джордж, бросая обломки в огонь.

— Конечно. — Оберон скрестил ноги и поддернул на коленях брюки. — Отец написал. Я говорил уже. Он велел навестить вас.

— А, понятно. Ты пришел пешком?

— Нет. — Отрезал несколько презрительно.

— И ты отправился в Город…

— Искать счастья.

— Ага. — Джордж подвесил над огнем котелок и снял с книжной полки драгоценную жестянку с контрабандным кофе, — И как оно, по-твоему, должно выглядеть? Имеешь представление?

— Нет, ничего определенного. Только… — Джордж, готовя кофе и расставляя разномастные чашки, нечленораздельно бормотал что-то одобряющее. — Я хотел, то есть я хочу писать или стать писателем. — Джордж поднял брови. Оберон заерзал в кресле с крыловидной спинкой, словно эти признания вырвались у него против воли и он пытался их удержать. — Я подумывал про телевидение.

— Не тот берег.

— Что?

— Все телевидение делается на Солнечном, на Золотом, на Западном побережье. — Оберон, зажав правую ступню под левой икрой, замкнулся в молчании. Джордж начал что-то искать на книжных полках, в ящиках, охлопывать свои многочисленные карманы, раздумывая, как это архаичное желание проложило себе дорогу в Эджвуд. Удивительно, с какими надеждами молодые берутся за это умирающее ремесло. Во времена его молодости, когда последние поэты сочиняли нечленораздельные строки, как светляки, погасшие в росистых лощинах, за поэзию взялись юноши едва за двадцать… Наконец он обнаружил то, что искал: подарочный нож для бумаги в форме кинжала, отделанный эмалью. Несколько лет назад он нашел его в одной из заброшенных комнат и хорошенько наточил. — Для телевидения требуется пропасть честолюбия и энергии. А провалы случаются на каждом шагу. — Джордж налил воду в кофейник.