Маленький, большой

— Хоть залейся. — Он встал, чтобы принести еще рома.

— Ну, так слушай, слушай. Негра раскладывает карты… спасибо… — Заведя глаза вверх, Сильвия хлебнула и на мгновение сделалась похожа на того ребенка, о котором рассказывала. — И начинает по ним читать. Вот тогда она и увидела мою Судьбу.

— И какова эта судьба? — спросил Оберон, вновь подсаживаясь к Сильвии. — Великая?

— Великая из великих, — ответила Сильвия тоном телеведущего, который преподносит самые последние новости. — Величайшая. — Она рассмеялась. — Негра сама этому не верила. Заморыш в домотканом платье. И великая Судьба. Она смотрела и смотрела. В карты, потом на меня. Я вылупила глаза, собираясь, наверное, разреветься, бабушка молилась, Негра что-то бормотала, и мне захотелось на улицу…

— Но что же за Судьба? Скажи точно.

— Ну, точно она не знала, — Сильвия рассмеялась, отчего весь рассказ начал казаться глупостью. — В том-то и штука. Она сказала Судьба, причем великая. Но какая? Сделаться звездой кино. Или королевой. Королевой Мира. Все может быть. — Она перешла к задумчивости так же быстро, как прежде — к веселью. — Конечно, моя Судьба еще не пришла. Но я часто ее рисовала. Рисовала свое великое будущее. Картина была такая. Среди леса стоит стол. Длинный пиршественный стол. На нем белая скатерть. Он уставлен яствами. Ломится. Но в лесу. Вокруг деревья и всякие растения. А в середине стола пустое место.

— И?

— Это все. Просто я это видела. Думала об этом. — Сильвия перевела взгляд на Оберона. — Ручаюсь, прежде ты не знал ни одного человека, которому на роду написана великая Судьба, — широко улыбнулась она.

Оберону не хотелось признаваться, что к таковым относятся почти все его знакомые. Судьба была в Эджвуде чем-то вроде постыдной тайны, которую они сообща хранили, и если кому-нибудь случалось о ней обмолвиться, то только в самых завуалированных выражениях и в случае крайней нужды. От этого Оберон бежал. И — в чем он был уверен — убежал, подобно гусям, на сильных крыльях опередившим Братца Северного Ветра; сделался недоступен для ее леденящего дыхания. Если ныне ему хотелось Судьбы, то такой, которую он выбрал бы сам. Как единственный и простой пример он мог бы привести свое желание разделить Судьбу Сильвии, сделаться ее Судьбой.

— Это интересно? — спросил он. — Иметь Судьбу?

— Не очень, — Сильвия снова обхватила себя за плечи, хотя огонь очага уже хорошо прогрел небольшое помещение. — Когда я была маленькой, меня этим дразнили все кому не лень. Кроме бабушки. Но она не смолчала — рассказывала каждому встречному-поперечному. Негра тоже. А я была всего лишь тот же маленький непослушный заморыш; даже удивительно, как не начала задирать нос. — Она смущенно заерзала на постели и покрутила на пальце свое серебряное колечко. — Сильвию ожидает великая Судьба. От шуток проходу не было. Однажды, — Сильвия отвела взгляд, — к нам явился настоящий старый цыган. Мами не хотела его впускать, но если ему верить, он, чтобы повидать меня, пришел аж из Бруклина. Ему открыли. Он был сутулый, потный, толстый как бочка. Говорил на эдаком смешном испанском. Меня привели и показали. Я ела крылышко цыпленка. Цыган долго на меня таращился с открытым ртом. Потом — удивительное дело — опустился на колени (это заняло немало времени) и говорит; «Помяни меня, когда придешь в царство свое». И дал мне вот это. — Сильвия подняла ладонь (рисунок линий на ней был ясный и четкий) и повернула серебряное колечко, показывая его с той и другой стороны. — Нам всем пришлось его поднимать.

— А затем?

— Он вернулся в Бруклин. — Сильвия примолкла, вспоминая старого цыгана. — Мне он не понравился. — Она рассмеялась. — И когда он уходил, я сунула ему в карман куриное крылышко. В карман куртки. В обмен на колечко.

— Он тебя окольцевал, а ты его окрылила.

— Да. — Сильвия засмеялась, но тут же умолкла. Казалось, ею снова овладело мучительное беспокойство. Переменчива: душа ее капризней, чем у большинства людей, бурная и ясная погода чередуются в ней с быстротой молнии. — Такой обмен подарками. Ну, бог с ним. — Она проворно сделала большой глоток, быстро выдохнула и помахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы остудить язык. Отдала чашку Оберону и глубже забралась под покрывала. — Что от этого толку. Я даже сама о себе позаботиться не умею. Самый бестолковый человек на свете.

Голос Сильвии затих; она отвернулась и словно бы попыталась исчезнуть: потом повернулась обратно и широко зевнула. Оберон разглядел внутренности ее рта: выгнутый язык и даже язычок. Их цвет был не бледно-розовый, как у белых людей, а сочнее, с оттенком коралла. Он задумался…