Лето перед закатом

– Какая чушь! Типично русское, говорите? Много вы понимаете, старые задницы!

Кейт подумалось, что, очевидно, она видит все в каком-то искаженном свете. Ибо хоть она и сидела близко к сцене, но мыслями была далеко; она все пыталась как-то встряхнуться, сосредоточиться, сесть поудобнее, чтобы вникнуть в жизнь на сцене, принять в ней участие, потому что она хорошо помнила, какое у нее всегда бывало приподнятое настроение в театре, и понимала, что ее теперешнее восприятие отличается от прежнего, как небо от земли. Словно она смотрела на действующих лиц в телескоп – настолько они выглядели далекими от реальности. А в прошлый раз, когда она была на этой вещи, ей, помнится, казалось, что Наталья Петровна – это она. И еще она тогда подумала: есть такие женщины, которые не узнают себя в ней?

Ну что же, взять хотя бы испанок из той деревни, где Кейт только что была с Джеффри. Уж кто-кто, только не они. Объединяло их с героиней пьесы лишь то, что тургеневская Наталья Петровна была молодой двадцатидевятилетней женщиной, а все ее поступки, мысли – и в пьесе и в спектакле – были как у зрелой пятидесятилетней женщины. Женщины, которая считает себя почти старухой и цепляется за каждый уходящий день. Да, видно, девятнадцатый век старил женщин не меньше, чем бедность. Трудно представить себе, чтобы современная двадцатидевятилетняя женщина вела себя так, как Наталья Петровна, – наша современница не сочла бы свое чувство к студенту пустым растрачиванием душевных сил, отнюдь нет.

В таком случае, что они все здесь, в этом зрительном зале делают? Скажите, что? Чушь, несусветная чушь – нет, не игра, конечно, не постановка, все это превосходно, превосходно.

– Браво! – крикнула она актерам, чувствуя себя виноватой, словно ее недобрые мысли могли сглазить их, но те продолжали играть, не обращая внимания на полоумную женщину, сидевшую в двух шагах от сцены.

Да, а все это превосходно; а четыре года назад она ерзала в своем кресле, чувствуя, что это ее так страстно бичуют со сцены; она, как и каждая женщина в зале, поеживаясь, узнавала себя в очаровательной и тщеславной героине, всю жизнь прожившей в мире самообмана, привыкшей быть в центре внимания и чувствующей теперь, что власть ускользает из ее рук.

Кейт крепко сжала губы, чтобы из них не вырвалось ни звука, и подумала про себя: она сошла с ума, эта Наталья Петровна. Психопатка. Шизофреничка. Ее несет по течению. Более того, чьи-то руки сознательно толкают ее в пучину. Ее нужно под замок. А мы сидим и смотрим на нее. Забросать бы их сейчас каким-нибудь гнильем. И нас за компанию.

Она стала искоса разглядывать своих соседей, сознавая, что взгляд ее дерзок и задирист, словно она ждала, что ей прошипят в ответ: «Ну, чего уставилась?» Посмотрите только на них, этих снующих по белу свету бродяг – такой сама Кейт была всего неделю тому назад, – какие они все нарядные, откормленные, ухоженные, какие у них холеные лица, а прически-то, прически… Все эти прически в зале могли бы прокормить десятки семей в течение многих месяцев. В соседнем кресле сидела заплывшая жиром старуха; ее пересушенные седые волосы были взбиты и завиты так искусно, что полностью скрывали блестящую розовую кожу под ними. Эта туша с ее бриллиантами и мехами могла бы целые годы кормить сотни голодных. Такие мысли сами приходили в голову. Удивительное зрелище являл собой зал, наполненный людьми, вернее, животными, чьи взгляды были устремлены на таких же ряженых животных, только поставленных на подмостки, чтобы видно было, как они кривляются.

Наталья Петровна с тонко продуманным кокетством произнесла свою реплику:

«Вы обижаетесь? Полноте, что за вздор! Я только хотела сказать, что мы оба с вами… слово: болезненный – вам не нравится… что мы оба стары, очень стары».

О, бога ради, бога ради, подумала Кейт… увы, не только подумала, но и произнесла вслух, так как сидевшая в ее ряду дама наклонилась и бросила на Кейт презрительный взгляд. Дама была похожа на кошку, старую, избалованную домашнюю кошку, раскормленную и обленившуюся… Ну, хватит, довольно, раз она не может вести себя прилично, нужно не смотреть на сцену, а переключить внимание на что-нибудь другое… Но в самом деле, почему ни одна душа, кроме нее, не замечает, что лицедейство, происходящее на сцене, не что иное, как шабаш маньяков? Пародия какая-то. Все должны были бы упасть со смеху, а они сидят и слушают, проникнутые глубоким сочувствием к этим людям, терзаемым нелепыми и надуманными проблемами.