Вампир Арман

Возможно, попозже у меня найдутся подходящие слова, чтобы подчеркнуть мой упадок сил после всего, что случилось, но пока что я могу это лишь зарегистрировать.

Поставив подпись на копии, так тщательно записанной Дэвидом, я не ушел из монастыря. Было слишком поздно.

За разговорами прошла вся ночь, и мне, перевозбужденному после описанных мной Дэвиду событий, пришлось удалиться в одну из потайных кирпичных комнат здания, показанных мне Дэвидом, место, куда когда-то заточили Лестата; никогда еще я до такой степени не выматывался и с восходом солнца я моментально погрузился в сон.

С наступлением сумерек я поднялся, расправил одежду и вернулся в молельню. Я опустился на пол и поцеловал Лестата с нескрываемой любовью, как прошлой ночью. Я никого не замечал и даже не знал, кто там присутствовал.

Поверив Мариусу на слово, я вышел из монастыря, омытый фиолетовым светом раннего вечера, доверчиво скользя глазами по цветам, и прислушался, чтобы аккорды сонаты Сибель привели меня в нужный дом.

Через несколько секунд я услышал музыку, далекие, но быстрые фразы «Апассионаты», первой части знакомой песни Сибель.

Она звучала с непривычной звонкой четкостью, с новой апатичной интонацией, придававшей ей властный, рубиново-красное оттенок, понравившийся мне с первого звука.

Значит, я не напугал свою девочку до потери рассудка. Значит, с ней все в порядке, она благоденствует и, возможно, влюбляется, как многие из нас, в сонную душную прелесть Нового Орлеана.

Я немедленно поспешил к указанному месту и оказался, почти не испачкавшись на ветру, перед огромным трехэтажным красным кирпичным домом в Метэри, предместье Нового Орлеана, обладавшем, несмотря на близость к городу, чудесной атмосферой уединения.

Как и говорил Мариус, этот новый американский особняк со всех сторон окружали гигантские дубы, а французские двери с чистыми блестящими стеклами были настежь распахнуты навстречу раннему ветру.

Мои ноги ступали по длинной мягкой траве, а из каждого окна лился роскошный свет, такой дорогой сердцу Мариуса, как лилась и музыка «Апассионаты», в настоящий момент с удивительной грацией переходя ко второй части, Andante con motto, сначала обещающий быть более ручным сегментом произведения, но быстро присоединяется к общему безумию.

Я остановился на полпути и прислушался. Никогда еще я не слышал таких прозрачных, просвечивающих нот, таких ярких и изысканно четких. Ради чистого удовольствия я попытался определить различия между этим исполнением и остальными, что я слышал в прошлом. Они все отличались друг от друга, волшебные, глубоко задевающие душу, но этот вариант был просто, чему в определенной степени способствовали грандиозные очертания концертного рояля.

На мгновение меня охватило горестное, ужасное, цепкое воспоминание о том, что я увидел, когда прошлой ночью пил кровь Лестата. Я позволил себе, выражаясь нашим невинным языком, оживить их в памяти, а потом явственно покраснел, обнаружив приятную неожиданность – мне не придется ничего рассказывать, я все продиктовал Дэвиду, а когда он отдаст мне мои копии, я доверю их тем, кого люблю, тем, кто захочет знать, что я видел.

Что касается меня, я не собирался в этом копаться. Я не мог. Слишком сильно я чувствовал, что тот, кого я видел по пути на Голгофу, будь он настоящим или плодом моего собственного греховного сердца, не хотел, чтобы я его видел, и чудовищным образом оттолкнул меня. Я ощущал себя отвергнутым до такой степени, что едва мог поверить, будто смог описать это Дэвиду.

Нужно было выбросить эти мысли из головы. Я наложил запрет на всяческие отзвуки этих переживаний и снова отдался музыке Сибель, просто стоя под дубами на извечном речном ветру, от которого в этих местах не скрыться – он охлаждал меня, успокаивал и заставлял чувствовать, что земля полна неукротимой красоты, даже для такого, как я.

Музыка третьей части достигла своей блистательной кульминации, и я решил, что у меня разорвется сердце.

Только тогда, когда отзвучали финальные аккорды, я осознал то, что было очевидным с самого начала.

Не Сибель играла ту музыку. Не Сибель. Я знал каждый нюанс трактовок Сибель. Я знал ее способы выражения; я знал качество тона, неизбежно производимое ее неповторимыми прикосновениями. Хотя ее интерпретации оставались бесконечно спонтанными, я, тем не менее, знал ее музыку, как знают чужой стиль письма или особенности работы художника. Это была не Сибель.