Невыносимая любовь

Джо набирает полную грудь воздуха и на выдохе отворачивается от окна. Он демонстративно пытается успокоиться, будто собирается возобновить разговор в разумном ключе, будто он разумный мужчина, который не прибегает к крайностям. Он говорит тихо, с придыханием, подчеркнуто медленно. Где мы набираемся таких штучек? Неужели они также заложены в нас вместе с остальным набором эмоций? Или мы заимствуем их у киногероев? Он говорит:

– Послушай, там возникла проблема, – он показывает на окно, – только я хотел твоей помощи и поддержки.

Но Кларисса не чувствует никакой разумности. В низком голосе и прошедшем времени глагола «хотеть» она угадывает самолюбование и обвинения в свой адрес. Ей не хочется упоминать, что он всегда получал ее помощь и поддержку. Вместо этого она избирает другую тактику, единым усилием придумывая и вспоминая обиду:

– Помнишь, он позвонил в первый раз и сказал, что любит тебя? Ты признался, что тогда солгал мне.

Джо так ошеломлен, что может лишь смотреть на нее, и, пока его губы пытаются вымолвить хоть слово, Кларисса, не закаленная в подобных битвах, испытывает восторг триумфа, который так легко перепутать с мстительностью. В тот момент она искренне полагает, что ее предали, и поэтому считает своим долгом добавить:

– Так что я должна думать? Скажи мне. Тогда и посмотрим, какая помощь и поддержка тебе нужна. – Она сует ноги в домашние туфли.

К Джо возвращается дар речи. В его голову одновременно пришло столько возражений, что он запутался.

– Подожди минуту. Ты правда считаешь...

Кларисса, чувствуя, что ее ремарки не выдержат обсуждения, выходит из игры лидером и покидает комнату в момент, когда еще так приятно представляться обманутой.

– Ну и пошла ты! – кричит Джо ее удаляющейся спине. Он чувствует, что был бы не прочь схватить табуретку и швырнуть ее в окно. Это он должен был уйти. После недолгих колебаний он выскакивает из комнаты, обгоняет в коридоре Клариссу, срывает с крючка пальто и выбегает, громко хлопнув дверью, очень довольный, что ей пришлось услышать этот грохот.

Выйдя из дома, он удивляется, насколько уже стемнело. К тому же идет дождь. Он плотнее запахивает пальто, завязывает пояс и, увидев поджидающего Перри на тротуаре, даже не замедляет шаг.

10

Казалось, стоило мне выйти на улицу, как дождь усилился, но возвращаться за шляпой или зонтом я не собирался. Игнорируя Перри, я с такой яростью устремился вперед, что когда на углу обернулся, нас уже разделяло метров пятьдесят. Волосы у меня промокли, а в правый ботинок сквозь треснувшую подошву, которую я уже давно старался не замечать, просочилась вода. Мой гнев превратился в ледяной свет, ни на кого не направленный, словно у ребенка.

Конечно, во всем был виноват Перри, вставший между мной и Клариссой, но я злился на них обоих – он был бедствием, от которого она не желала меня защитить, – и на весь свет, особенно на этот мерзкий дождь и на то, что я понятия не имел, куда иду.

Но было и еще что-то, словно кожица, мягкая оболочка вокруг сердцевины моего гнева, ограждающая ее и придающая ей театральность. Был какой-то обрывок воспоминаний, мелочь, слабый отблеск забытых книг, не связанный с моими нынешними интересами, но обитающий во мне возвращающийся эпизод детского сна. А теперь я подумал, что тут есть некая связь и она может мне помочь. Ключевым было слово «занавеска», я представил, как оно выглядит, написанное моим почерком, а капли дождя у меня на ресницах дробили и преломляли свет уличных фонарей, и от этого слово будто разваливалось на части, пробивалось ассоциациями сквозь экран, скрывающий воспоминания. Я увидел огромный дом, вдалеке, на размытой черно-белой фотографии в старой газете, и высокую изгородь, и, возможно, кого-то в военной форме, охранника или патрульного. Но даже если та самая занавеска висела именно в этом доме, мне это все равно ничего не давало.

Я шел вперед, мимо настоящих домов, больших освещенных вилл, поднимающихся над высокими воротами с домофоном, за которыми я различал небрежно припаркованные машины. В подобном настроении я сознательно и с удовольствием забыл о нашей квартире стоимостью в полмиллиона фунтов и развлекался, представляя себя бедным опустившимся бродягой, который под дождем плетется мимо домов богачей. Кому-то повезло, а я прошляпил те несколько шансов, что подарила мне судьба, и теперь никому нет дела до такого ничтожества, как я. Я не играл так со своими чувствами с подросткового возраста и, обнаружив, что это у меня еще получается, обрадовался, будто пробежал милю за пять минут. Но потом, когда я снова попытался ощутить слово «занавеска», не возникло ни тени ассоциаций, и, замедляя шаг, я размышлял, с какой же филигранной точностью настроен мозг, если невозможно даже изобразить поддельную эмоцию без того, чтобы он не преобразовал уравнения миллионов других неразличимых цепочек.