Песнь о Трое

Моя очередь. Я взял его на руки и почувствовал, какой он тяжелый. Неудивительно для того, кто выглядел так, словно был отлит из золота. Вьющиеся золотистые волосы, золотистая кожа, золотистые брови и ресницы. Широко открытые глаза не отрываясь смотрели на меня, они были темными, но я подумал, что, когда они научатся видеть, они тоже обретут золотистый оттенок.

— Как ты назовешь его, мой господин? — спросила Аресуна.

Я не знал. У него должно быть собственное имя, а не то, которое принадлежало кому-то еще. Но какое? Я посмотрел на его нос, щеки, подбородок, лоб — изящно очерченные, взявшие больше от Фетиды, чем от меня. Губы были его собственными, точнее, у него их не было: ртом служила прямая щелочка над подбородком, выражавшая отчаянную решимость, но изогнутая печальной дугой.

— Ахилл.

Она одобрительно кивнула.

— Безгубый. Это имя ему подходит, мой господин. — Потом она вздохнула. — Его мать изрекла пророчество. Ты пошлешь гонца в Дельфы?

Я покачал головой:

— Нет. Моя жена — сумасшедшая, и я не верю ее предсказаниям. Но пифия говорит правду. Я не хочу знать, что уготовано моему сыну.

Глава третья,

рассказанная Хироном

У меня было любимое место перед моей пещерой — сиденье, высеченное в скале богами за целую вечность до того, как на гору Пелион пришли люди. Оно было на самом краю утеса, и не счесть времени, сколько я провел, сидя на нем, подстелив медвежью шкуру, чтобы защитить свои старые кости от грубой ласки камня, оглядывая земли и море внизу, как царь, которым я никогда не был.

Я чувствовал себя слишком старым, особенно осенью, когда приходила боль, возвещая скорую зиму. Никто не помнил, сколько точно мне лет, и я — меньше всех; приходит время, когда реальность возраста исчезает и все прожитые годы сливаются в один долгий день в ожидании смерти.

Рассвет обещал ясный и мирный день, поэтому еще до восхода солнца я сделал всю нехитрую домашнюю работу и отправился вдыхать холодный серый воздух. Моя пещера находилась высоко на горе Пелион, почти на вершине южного склона, нависая над краем огромной пропасти. Я завернулся в медвежью шкуру и стал ждать солнца. Вид, который расстилался передо мной, никогда мне не надоедал; несчетные годы наблюдал я с вершины Пелиона за миром внизу, побережьем Фессалии и Эгейским морем. И, наблюдая за восходом солнца, я выудил из своей алебастровой коробочки со сластями кусок меда в сотах и принялся жадно сосать, впившись в него беззубыми деснами. В его вкусе смешались дикий луг, легкий ветерок и свежесть соснового леса.

Мой народ, кентавры, обитал на Пелионе с незапамятных времен и служил царям земель Эллады учителями их отпрысков, ибо как учителя мы не знали себе равных. Я говорю «служили», ибо я — последний из кентавров, после моей смерти наша раса прекратит свое существование. В интересах своего дела многие из нас выбирали безбрачие, и мы не смешивали свою кровь с кровью женщин других племен; поэтому, когда женщинам кентавров надоело влачить жалкое существование, лишенное какой-либо радости, они попросту покинули Пелион. Нас рождалось все меньше и меньше, ибо большинство кентавров почитало за слишком большой труд отправиться во Фракию, куда ушли наши женщины, чтобы присоединиться к менадам и служить Дионису. Так появилась легенда о том, будто кентавры невидимы, ибо они наполовину люди, наполовину лошади и потому боятся людей. Интересно было бы посмотреть на такое создание, если бы только оно существовало. Но нет. Кентавры были обычными людьми.

Мое имя было известно всей Элладе; я — Хирон, учитель большинства тех, из кого выросли славные герои: Пелея и Теламона, Тидея, Геракла, Атрея и Фиеста, — и это далеко не все. Однако это было давно, и, наблюдая за тем, как рассветает, меньше всего я думал о Геракле и его племени.

Пелион покрыт густым ясеневым лесом, причем ясени эти выше и стройнее тех, которые растут в других местах. В это время года лес превращается в сверкающее желтое море, ибо каждый умирающий лист дрожит от малейшего ветерка. Прямо подо мной простиралась голая скальная насыпь, пять сотен локтей пространства без единого цветного вкрапления, будь то зеленого или желтого, ниже опять начинался ясеневый лес, тянущийся к небу и наполненный птичьим гомоном. Я никогда не слышал звуков присутствия человека, а стало быть, ни один смертный не стоял между мной и вершинами Олимпа. Далеко-далеко внизу лежал Иолк, похожий на муравьиное царство; сравнение это неудачно только на первый взгляд, ведь жителей Иолка называют мирмидонянами — муравьиным народом.