Вспышка молнии за горой

Сожрал алкоголь!

Сижу. Выпиваю.

Все мои собутыльники мертвы.

Пузо чешу. Мечтаю об альбатросах.

Теперь я пью в одиночку.

Пью сам с собой. Пью за себя самого.

За жизнь свою пью и за смерть.

Я не утолил еще жажды.

Зажигаю новую сигарету, неторопливо кручу

В пальцах бутылку.

Любуюсь.

Верная спутница!

И так – годами…

Чем бы мог я еще заниматься,

Притом столь успешно?

Я выпил больше, чем взятые вместе

Сто человек,

Что мимо проходят по улице -

Или сидят в психушке.

Пузо чешу.

Мечтаю об альбатросах.

Я вошел в число величайших пьяниц

Всех времен и народов.

Я прошел нелегкий отбор.

Останавливаюсь – и снова поднимаю бутылку,

Делаю добрый глоток.

Мне даже подумать дико,

Что кто-то

Взаправду бросает пить

И ведет трезвый образ жизни.

Как это печально!

Трезвые, скучные, безопасные…

Пузо чешу. Мечтаю

Об альбатросах.

Эта комната мною полна до краев -

И сам до краев я полон.

Я пью за всех вас -

И за себя самого.

Давно уже заполночь.

Пес одинокий

Воет где-то в ночи.

И я так же молод,

Как огонь,

Что еще не погас.

Tonight

Замечания гостя

I

«Слышь, чувак, – он сказал, – мне стихи твои нравились

больше

Раньше, когда ты вечно блевал, со шлюхами жил, не вылезал

Из баров,

Попадал в вытрезвители,

участвовал в пьяных драках…»

Потом он заговорил о чем-то другом,

Почитал мне

Свои весьма реалистические стихи…

II

Иные поэты и критиканы никак не возьмут в толк,

Сколь нелепо всю жизнь цепляться

За одни и те же сюжеты.

Со временем шлюхи надоедают. Их острый глаз,

Их ругань, их робкая нежность

Смертельно осточертевают.

Что до блевотины – то ее очень скоро

Становится многовато,

Особенно если в финале светит

Вонючая койка в приюте для бездомных.

Что же до пьяных драк – нет, никогда я не был

Хорошим бойцом. Я просто хотел узнать, есть ли во мне

Хоть капелька мужества. Понял, что есть, – и все,

Зачем же искать дальше!

Можно, конечно, стихи посвящать разудалой жизни,

Но раньше иль позже становится ясно – пора писать о другом.

Если застрять на сюжете, он скоро тускнеет, наводит скуку.

Да, я по-прежнему выпить люблю, но теперь

Я в силах писать о шлюхах, барах и вытрезвителях -

И не чувствовать, что продал свою проклятую душу

Грязной сточной канаве.

Сколько критиканов были бы счастливы, если б стихи

Снова нашли меня в грязном проулке, с разбитой мордой,

А над моей пустотой бы густо роились мухи!

Скольким критиканам

Жизненно необходимы безумье Ван Гога,

Голод Моцарта,

Достоевский,

Идущий на казнь…

Сколько критиканов считают беду

Единственно

Ценным искусством!

А Достоевский, Ван Гог, Моцарт и иже с ними,

Думаю, не выбирали на долю свою боль и страданье

И ими не упивались!

III

Конечно, гостю-поэту я этого не сказал.

Он был слишком занят

Иканьем, рыганьем, пыхтеньем, сопеньем

И пусканием пузырей в предложенном мною бокале.

Он читал мне о СВОИХ похожденьях

В величье сточных канав -

Совершенно неправдоподобных,

На грани фарса…

Громкий голос.

Кустистые брови.

Смакованье своих несчастий:

Словно бы жить паршиво – большая победа

И высокое

Достиженье.

Он плоскостопо стоял на моем полу.

Он вызвал во мне то самое отвращенье,

Что считал великим

И нужным.

A Visitor Complains

В осаде

Вот эта стена – зеленая,

Та – голубая.

У третьей – глаза, и ползают по четвертой

Злые голодные пауки.

Нет, эта стена – пластинка воды замерзшей,

А та – подтаявший воск,

Третья бабки моей лицо обрамляет,

С четвертой падают кости отца.

А снаружи – город, город снаружи,

Он содрогается от колокольного звона и вспышек света,

Город – могила открытая,

Мне никогда не отважиться выйти наружу,

Лучше уж здесь оставаться, прятаться здесь,

Отключить телефон,

Задернуть наглухо шторы,

Выключить

Свет.

Город – много безжалостней стен,