У нас всегда будет Париж

— И то верно, — заметил старик.

И они повернули обратно сквозь туманную мглу, неслышно ступая по траве.

Позади все так же двигались в разных направлениях одинокие игроки.

Возле здания гольф-клуба молодой человек посмотрел на старого, который казался совсем древним, а старый посмотрел на молодого, показавшегося совсем юным.

— И все же, на тот случай, если вернешься, — заговорил старик, — то есть если вернешься в сумерках, если надумаешь сыграть партию, которую начнешь с тремя другими игроками, а закончишь в одиночку, должен тебя кое о чем предупредить.

— О чем, интересно?

— Есть выражение, которое ни под каким видом нельзя произносить в разговорах с теми, кто бродит по вечерней траве.

— И какое это выражение?

— Семейная жизнь, — прошептал старик.

На прощание он пожал парню руку, повесил на плечо свою сумку с клюшками и ушел.

Вдали, над полем для ночного гольфа, сгустилась непроглядная тьма, и припозднившихся игроков было уже не видно.

Загорелый, ясноглазый парень развернулся, дошел до стоянки, сел в машину и нажал на газ.

Убийство

— Есть такие люди, которые в принципе не способны пойти на убийство, — заявил мистер Бентли.

— Например? — спросил мистер Хилл.

— Например, я сам, а также множество мне подобных.

— Чепуха!

— Чепуха?

— Вы не расслышали? Любой человек способен на убийство. В том числе и вы.

— Да зачем мне это? Меня все устраивает: прекрасная жена, хорошая работа, безбедная жизнь — с какой стати мне кого-то убивать? — возразил мистер Бентли.

— А я смог бы вас толкнуть на убийство.

— Напрасно вы так думаете.

— Запросто.

Мистер Хилл задумчиво обвел глазами квартал небольшого городка, утопающего в зелени.

— Если у человека нет таких наклонностей, никто не сделает из него убийцу.

— А я сделаю.

— Не может быть!

— Сколько вы готовы поставить?

— Никогда в жизни не спорил на деньги. Не имею такой привычки.

— Черт возьми, есть же такая вещь, как джентльменское пари, — сказал мистер Хилл. — Ставка — один доллар. От доллара до десяти центов. Слушайте, неужели трудно поставить гривенник, а? Да будь вы хоть трижды шотландцем, да еще сомневающимся в своей теории. Разве вам жалко десяти центов, чтобы доказать свою неспособность к убийству?

— Странно вы шутите.

— Мы с вами оба шутим — и оба не шутим. А доказать я хочу лишь то, что вы ничем не отличаетесь от прочих. У вас есть встроенная кнопка. Если я сумею отыскать ее и нажать — вы пойдете на убийство.

Мистер Бентли непринужденно рассмеялся, обрезал кончик сигары, пожевал ее безмятежными пухлыми губами и откинулся назад в кресле-качалке. Пошарив в расстегнутом кармане жилета, он выудил десятицентовик и положил на стойку перил.

— Так и быть, — сказал он и, поразмыслив, вытащил еще одну монету. — Ставлю двадцать центов за то, что я не убийца. И как же вы собираетесь доказать обратное? — Он хмыкнул и удовлетворенно прикрыл глаза. — Сколько лет прикажете ждать у моря погоды?

— А мы с вами установим срок.

— Неужели? — Бентли хохотнул.

— Разумеется. В течение одного месяца, считая от сегодняшнего дня, вы пойдете на убийство.

— В течение месяца, говорите? Ну-ну! — И он рассмеялся: такое предсказание не лезло ни в какие ворота.

Успокоившись, он оттопырил языком щеку.

— Сегодня у нас первое августа, верно? Стало быть, первого сентября заплатите мне доллар.

— Нет, это вы заплатите мне двадцать центов.

— А вы упрямы, как я погляжу.

— Вы меня еще не знаете.

Стоял ясный вечер на исходе лета: дул прохладный ветерок, комары не докучали, две сигары горели ровно, а поодаль, в кухне, звякала посуда, которую жена мистера Бентли опускала в мыльную пену. Горожане выходили на открытые веранды подышать свежим воздухом и приветливо кивали друг другу.

— Никогда в жизни не ввязывался в такой дурацкий разговор, — заметил мистер Бентли, с удовольствием втягивая ноздрями воздух, напоенный запахом свежескошенной травы. — Десять минут обсуждали криминальные наклонности, поспорили, каждый ли способен пойти на убийство, — и не успели оглянуться, как заключили пари.

— Именно так, — подтвердил мистер Хилл.

Мистер Бентли в упор посмотрел на своего квартиранта. Мистеру Хиллу было лет сорок пять, хотя его немного старили бесстрастные голубые глаза и землистое лицо, изрезанное морщинами, как вяленый абрикос. Лысая голова делала его похожим на римского патриция, голос звучал напряженно, и во всем его облике сквозила какая-то цепкость: он впивался пальцами в подлокотники кресла, норовил схватить собеседника за локоть, истово сжимал руки, будто молился, и вечно доказывал себе и другим правоту своих речей. С тех пор как он занял комнату в конце коридора — а было это три месяца назад, — они с хозяином постоянно беседовали о том о сем. Их занимали самые разнообразные темы: весенние нашествия саранчи, апрельские снегопады, сезонные бури и похолодания, дальние страны — да мало ли о чем заходит речь за доброй сигарой, дающей умиротворение не хуже сытного обеда; мало-помалу мистеру Бентли стало казаться, будто он знает этого приезжего всю жизнь, с горластого детства и колючей юности до седых волос. И впрямь, до этого времени у них не возникало никаких разногласий. Их дружеские отношения скрепляло то, что говорили они без обиняков и отступлений, двигаясь прямой дорогой Истины, а может, это только казалось — вернее, подумал сейчас мистер Бентли, держа в руках сигару, это ему самому так казалось, а мистер Хилл не то из вежливости, не то из тайного умысла прикидывался, что понимает истину точно так же.