Зеленый рыцарь

— Ты написал мне, но ничего не написал Клементу.

— Верно. Тебе интересны причины? Ты безобидный болтун, способный быстро сообщить все заинтересованным лицам.

— Клемент хочет навестить тебя, он был очень расстроен…

— Не говори ему, чтобы он приходил.

— Но не говорить и о том, что ты не желаешь его видеть? Неужели ты так и сидишь тут в темноте?

— Да, я сгорел на солнце и слегка облезаю, свет вреден моим глазам, а в темноте они оживают. Через столетие или через пару веков эту планету разрушит или внешняя космическая сила, или глупая деятельность человеческой расы. Человеческая жизнь всего лишь аномальный феномен, и вскоре она будет уничтожена. Какая утешительная мысль! А пока мы окружены таинственными незримыми сущностями, возможно, как раз твоими ангелами.

— Я надеюсь.

— Ах, ты полагаешь, что они добры? Нет, добро им несвойственно, добра вовсе не существует, склонность к злу всеподавляюща. Достаточно вспомнить лишь ужасы сексуальной жизни, ее неистовство, грубость, ее непристойную вульгарность, низводящую человека до исходной звериной природы. Тебе лучше удалиться в монастырь и провести жизнь в грезах.

— А ты приедешь туда навестить меня?

— Разумеется, нет. У меня нет склонности наносить визиты. Только ко мне, к сожалению, порой напрашиваются гости.

— Ты не хочешь… значит… обсудить то, что произошло? Мой священник сказал…

— Нет, не хочу.

— Меня беспокоит твое состояние, я же люблю тебя.

— Тебе все еще не удалось понять, как осточертели мне такого рода разговоры? А теперь сделай милость, уходи. Твое появление будет с радостью воспринято в дружеском кругу. Передай им, что я не жду гостей. Мне хочется побыть в одиночестве.

— Я должен сказать тебе одну вещь. Мой священник говорит, что тебе следует, в общем, проявить сострадание к тому человеку и подумать о том, как помочь его невинной жене и семье.

— Что?

— Ладно, не сердись, я должен был передать его совет. Я сообщу все нашей компании. Доброй ночи.

Лукас выключил лампу. Беллами поднял макинтош и зонт и, вытянув руки, на ощупь удалился по темноте коридора к выходу.

— После снятия гипса она выглядела просто ужасно, — поделился Харви с Беллами, — Она стала вовсе не похожа на человеческую конечность, кожа вся посинела и покрылась отвратительными прыщами. Я спросил: «Это гангрена?», а они сказали: «Нет», но мне показалось, что им также не понравился ее вид. Мне захотелось, мне ужасно захотелось, чтобы ее оставили наконец в покое, дали подышать воздухом и светом, ты же знаешь, что в темноте чахнут даже бедные растения. Мне хотелось погреть ее на солнце, но они вновь тут же наложили на нее, правда, не гипс, но очень тугой эластичный бинт, сдавивший ногу еще покруче гипса.

Разговор происходил следующим утром. Харви без приглашения, неожиданно, ввалился в квартирку Беллами, взяв такси прямо от госпиталя. Беллами был тронут и доволен, что Харви приехал прямиком к нему. Он уже успел выдать парню рассказ с уместными цензурами о своем визите к Лукасу.

Дождь прекратился, но Лондон казался насквозь промокшим. Потемневшие тротуары влажно поблескивали, а в сточных желобах бурлили ручьи. Даже деревья выглядели промокшими и унылыми. Небо скрылось за низко плывущими, свинцово-серыми тучами. Дул восточный ветер. В скромной квартирке Беллами на нижнем этаже дома еле-еле теплился крошечный электрообогреватель. Выходившее прямо на улицу окно не защищало комнату от городского шума и суеты спешивших мимо прохожих. С задней стороны к дому примыкал чахлый садик, заросший неприхотливыми дикими одуванчиками. В комнату Беллами вмещались узкая кровать, комод, стол, раковина и газовая горелка. Уборная находилась на лестничной клетке. Пребывая в безумном душевном волнении, он отказался практически от всех удобств. Он отказывался от мирских благ с тем восторгом, какой, говорят, испытывают моряки, вышвыривая вещи за борт. Беллами порадовало осознание того, что он оказался способным возненавидеть нажитое добро. Его квартиру уже продали, а коттедж выставили на продажу. Он надеялся свести знакомство с новыми соседями, в первую очередь, естественно, с жильцами этого дома, и рассчитывал, что сможет каким-то образом помочь им. Но успешным оказалось его знакомство лишь с одной старой нищенкой. Местное духовенство он пока не рискнул навестить. Над Беллами, на втором этаже, жило семейство пакистанцев: высокий тощий отец, красивая мать, закутанная в бесчисленные сари, и два их сына, примерно шести и восьми лет. Но общение с ними ограничивалось в основном улыбками. Над ними обитал тихий, потрепанный жизнью немолодой мужчина, редко покидавший свою квартиру. На четвертом этаже находилась непригодная для проживания мансарда с прохудившейся, заливаемой дождями крышей. «В чем же дело, — порой думал Беллами, — за кого принимают меня люди, на кого же я теперь похож?» Проходящие мимо дома мальчишки постучали в окно. Харви только что сказал Беллами, что тот выглядит весьма странно. Отказавшись также и от зеркала, Беллами брился теперь менее регулярно и на ощупь. «Удалившись от мира, — подумал он, — я совсем откажусь от бритья, и лица моего станет почти не видно».