13  

Ну, ладно, если уж ему суждено стать сильным и уверенным в себе, то не исключено, что он станет человеком, трезво мыслящим, о ближайшем будущем в частности. Как ему в него вписаться? На каких условиях? О страданиях не может быть и речи. Матье сентиментальный и нежный, равно как и Матье – циник и бабник, к дуэту этих поочередно солирующих голосов, поселившихся в его оболочке, он прислушивался, находя их пикантными, – так вот, оба эти Матье были одинаково милы ему. По крайней мере, Матье казалось, что эти два воплощения, два простеньких его образа мало-помалу размываются под воздействием событий и заменяются силуэтом, изображением человека в профиль, вокруг которого свистят пули, но ни одна из них не попадает в цель. Человека изысканного и мягкого, который способен не обращать ни малейшего внимания на похвальбу или угрожающие выкрики, характерные для такого рода битв. Да, получалось, что на место Матье вставала некая его копия, – возможно, копия более точная или более соответствующая истине, чем исходная модель, а в данном случае и более соответствующая ситуации, чем все остальные копии.

Однако эта столь ловкая и скрытная личность явно трусит перед лицом заранее известных физических испытаний. Матье когда-то и сам принадлежал к числу тех, кто способен пройти пешком три километра с разбитой ногой, но устраивает жуткий крик, когда перед носом начинает крутиться оса. Страдания уже не за горами. Что тогда делать? И кого звать на помощь? Да, конечно, надо будет покончить с собой, но неужели совершать это придется в полном одиночестве?

И Матье вспомнил, как в юности он с двумя-тремя друзьями своего возраста обменялся серьезнейшими и недвусмысленнейшими клятвами. Они дали друг другу слово, что в случае неизлечимой болезни или полной инвалидности окажут друг другу необходимые услуги. Такой клятвой он, в частности, обменялся с обоими Дамбье в девятнадцать лет – с братом и сестрой Дамбье, неразлучными друзьями на протяжении двух лет. А потом Клод умерла, да еще от рака. Она умерла, как пишут в газетах, «после тяжелой и продолжительной болезни». И случилось это лет пять назад. В последнюю весну своей жизни Клод весила двадцать девять кило, лишилась волос, а в постели ее била непрекращающаяся дрожь. Ни брат ее, ни он, Матье, не рискнули предложить ей помощь, чтобы приблизить конец, ибо даже наедине с ними она строила планы на предстоящую зиму: снять шале, заняться делами… Короче говоря, она продолжала жить. Она жила, погружаясь в мир химер, которые, само собой, то успокаивали ее озадаченных и не находящих себе места близких, то рвали им душу. Последние четыре месяца Клод ужасно страдала, и Матье раз десять еле удерживался от того, чтобы выяснить у нее, сохраняет ли силу прежний уговор. А не сделал он этого потому, что такой вопрос означал бы на деле подтверждение того, что она умирает, в то время как она не желала, чтобы Матье об этом знал. А может быть, она не хотела, чтобы ей напоминали о прежней клятве. Ибо стоит в течение нескольких дней сжиться с идеей смерти, как умирать досрочно больше не хочется. На самом деле на самоубийство отведено судьбой очень мало времени. Смелость и ясность ума очень-очень быстро сменяются иллюзиями и надеждой. Во всяком случае, подумал Матье, надо не поддаваться достойной сожаления пошлости, банальной беспечности и успеть умереть еще до того, как возникает мысль плыть по течению и жить дальше.

Так что сегодня, в первый день, когда все предстало ясно, четко и без прикрас, возникло намерение ни в коем случае не встречаться лицом к лицу со смертью. И, быть может, как только наступят первые приступы непереносимой боли, они-то и покажут со всей ясностью, что следует сразу же отвергнуть и исключить. А когда этот день наступит, все должно быть под рукой, не следует подвергать испытанию свою решимость уйти из жизни, убеждая врача, или аптекаря, или торговца оружием, что они должны ему помочь. На худой конец, напомнил он себе, у него есть старое охотничье ружье… но он одолжил его шурину – и надо же быть таким дураком, чтобы потакать его просьбам, тем более тот только тем и живет, что выклянчивает все подряд! Надо ружье забрать. Есть великолепный предлог: уже сентябрь, и начинается сезон охоты.

Но, по правде говоря, охотничье ружье – вещь не самая удобная. Матье припомнил – он где-то это прочел, – что в таких случаях на курок нажимают большим пальцем ноги, но, к сожалению, даже руки его частенько не слушались, а уж ноги… – роскошная мебель Элен будет порушена… Так что, наверное, лучше привязать к спусковому крючку шнурок и закрепить на стуле… Бог его знает, как лучше… главное то, что ружье должно быть надлежащим образом наведено. Любопытно, что сама перспектива самоубийства, вся сопутствующая ему грязь, рассматривалась им лишь применительно к дому жены. Само собой разумеется, это и его дом, но если быть честным – ее. Исключительно. Рассматривалась как некая супружеская обязанность, одна из многих, «the last, but not the least»,[4] сказал бы владеющий английским Гобер. Самоубийство в доме Сони выглядело бы чересчур вызывающим, супружеская неверность была бы выставлена на всеобщее обозрение, а предпочтение, оказываемое Соне, получило бы явное подтверждение, чего Соня предпочла бы избежать. (Как и бедная Элен, ибо обе эти женщины с величайшим уважением, с живейшим почтением смотрели на свою личную жизнь, и это роднило их между собой.) Элен на веки вечные обрела бы право упрекать Матье в том, что он устроил ей эту «гадость». Гадость? А это действительно гадость? Неужели мужчина не может покончить с собой там, где он живет?.. Во всяком случае, ни то, ни другое место потенциального самоубийства особого восторга у Матье не вызывало… Гостиничный номер, классическое место для ухода из жизни, повергал Матье в ужас из-за полной его отъединенности от мира и избитости ситуации; прибежище исключительно самоубийц-сирот… Матье размышлял. Он всегда умел предельно четко осмысливать самые бредовые свои идеи и, напротив, несколько поверхностно относился к вещам в высшей степени серьезным. Свидетельством тому была тщательная разработка им данного неразумного замысла, ибо даже в его конкретной ситуации самоубийство все равно представляло собой некий вызов обществу. Оно являлось бы доказательством бегства от него, отрицания, неприятия окружающих, последним жестом личной независимости; и само по себе это выглядело бы проявлением нарциссизма – ну, в лучшем случае, претенциозности. Но ему на это было наплевать. Он покончил бы с собой, если бы смог, если бы захотел – если бы оказался достаточно смел, чтобы преодолеть страх перед смертью, а точнее, если ему станет достаточно страшно перед тем, что ему предстоит испытать, останься он жив. Завтра же он займется поисками морфия, шприца, ампул. Однако в этом случае нельзя будет обойтись без укола, и тут он задумался, а не предпочтительнее ли будет ружье независимо от того, какой урон по ходу дела оно причинит.

  13  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×