Перехожу на прием

— Вот уж не знаю. Я их не слышала. Наверное, истребители или бомбардировщики. Думаю, они возвращаются из Франции. А в чем дело?

— Это были «ю-восемьдесят-восемь». Уверен, что это «ю-восемьдесят-восемь». Я знаю, как звучат их двигатели. Их было два. Что они здесь делали?

Сестра подошла к кровати, разгладила простыню и подоткнула ее под матрас.

— О господи, да что ты там себе выдумываешь. Не нужно тебе ни о чем таком думать. Хочешь, принесу что-нибудь почитать?

— Нет, спасибо.

Она взбила подушку и убрала волосы с его лба.

— Днем они больше не прилетают. Да ты и сам это знаешь. Это, наверное, «ланкастеры» или «летающие крепости».

— Сестра.

— Да?

— Можете дать мне сигарету?

— Ну конечно же.

Она вышла и почти тотчас вернулась с пачкой «плейере» и спичками. Она дала ему сигарету и, когда он вставил ее в рот, зажгла спичку, и он закурил.

— Если понадоблюсь, — сказала она, — просто позвони в колокольчик.

И она вышла.

Вечером он еще раз услышал звук самолета, уже другого. Тот летел где-то далеко, но, несмотря на это, он определил, что машина одномоторная. Она летела быстро; это было ясно. Что за тип, трудно сказать. Не «спит» и не «харрикейн». Да и на американский двигатель не похоже. Те шумнее. Он не знал, что это за самолет, и это не давало ему покоя. «Наверное, я очень болен, — подумал он. — Наверное, мне все чудится. Быть может, я в бреду. Просто не знаю, что и думать».

В этот вечер сестра принесла миску с горячей водой и начала его обмывать.

— Ну так как, — спросила она, — надеюсь, тебе больше не кажется, что нас бомбят?

Она сняла с него верхнюю часть пижамы и стала фланелью намыливать ему руку. Он не отвечал.

Она смочила фланель в воде, еще раз намылила ее и стала мыть ему грудь.

— Ты отлично выглядишь сегодня, — сказала она. — Тебе сделали операцию, как только доставили. Отличная была работа. С тобой все будет в порядке. У меня брат в военно-воздушных войсках, — прибавила она. — Летает на бомбардировщиках.

— Я ходил в школу в Брайтоне, — сказал он.

Она быстро взглянула на него.

— Что ж, это хорошо, — сказала она. — Наверное, у тебя в городе есть знакомые.

— Да, — ответил он. — Я здесь многих знаю.

Она вымыла ему грудь и руки, после чего отдернула одеяло в том месте, где была его левая нога, притом она сделала это так, что перевязанный обрубок остался под одеялом. Развязав тесемку на пижамных брюках, сняла и их. Это было нетрудно сделать, потому что правую штанину отрезали, чтобы она не мешала перевязке. Она стала мыть его левую ногу и остальное тело. Его впервые мыли в кровати, и ему стало неловко. Она подложила полотенце ему под ступню и стала мыть ногу фланелью.

— Проклятое мыло совсем не мылится. Вода здесь такая. Жесткая, как железо, — сказала она.

— Сейчас вообще нет хорошего мыла, а если еще и вода жесткая, тогда, конечно, совсем дело плохо, — сказал он.

Тут воспоминания нахлынули на него. Он вспомнил ванны в брайтонской школе. В длинной ванной комнате с каменным полом стояли в ряд четыре ванны. Он вспомнил — вода была такая мягкая, что потом приходилось принимать душ, чтобы смыть с тела все мыло, и еще он вспомнил, как пена плавала на поверхности воды, так что ног под водой не было видно. Еще он вспомнил, что иногда им давали таблетки кальция: школьный врач говорил, что мягкая вода вредна для зубов.

— В Брайтоне, — заговорил он, — вода не…

Но не закончил фразу. Ему кое-что пришло в голову, нечто настолько фантастическое и нелепое, что он даже задумался — а не рассказать ли об этом сестре, чтобы вместе с ней посмеяться.

Она посмотрела на него.

— И что там с водой? — спросила она.

— Да так, ничего, — ответил он. — Просто вспомнилось.

Она сполоснула фланельку в миске, стерла мыло с его ноги и вытерла его полотенцем.

— Хорошо, когда тебя вымоют, — сказал он. — Мне стало лучше.

Он провел рукой по лицу.

— Побриться бы.

— Оставим на завтра, — сказала она. — Это ты и сам сделаешь.

В эту ночь он не мог уснуть. Он лежал и думал о «Юнкерсах-88» и о жесткой воде. Ни о чем другом он думать не мог. «Это были «ю-восемьдесят-восемь», — сказал он про себя. Точно знаю. Однако этого не может быть, ведь не могут же они летать здесь так низко средь бела дня. Знаю, что это «юнкерсы», и знаю, что этого не может быть. Наверное, я болен. Наверное, я веду себя как идиот и не знаю, что говорю и что делаю. Может, я брежу». Он долго лежал и думал обо всем этом, а раз даже приподнялся в кровати и громко произнес: