49  

2

Отправляясь на встречу с Эмилем Беджети, Ласло почувствовал, что ему сдавило грудь, как будто он выкурил целую упаковку «Гаванитос» вместо привычных двух. Парижский воздух казался разреженным и спертым. Чувство было такое, словно дышишь через соломинку, и он забеспокоился. Спросил себя, не признак ли это чего-нибудь серьезного.

В кабинете биологии его школы были выставлены запечатанные бутылки с препарированными органами, человеческими и разных животных, которые служили учебными пособиями. Он был уверен, что среди них было и легкое, которое плавало себе в сиропе, напоминая нарост на коре дерева или на обломке скалы, и которое он даже в детстве не мог представить в качестве органа, отвечающего за человеческую речь и смех. Там же, в кабинете биологии, он выучил разные таинственные слова: альвеолы, плевра, газообмен, которые сейчас почти ничего для него не значили. К стыду своему, он очень мало знал о том, что происходит в мире под его кожей, хотя в ближайшие десять — пятнадцать лет ему неизбежно придется пройти нечто вроде ускоренного курса обучения. К примеру, он знал, что сердце разделено на камеры, как пистолет, но было этих камер две или три? Четыре? Темно ли внутри человеческого тела? Есть ли там цвета?

Он остановился напротив агентства «Эр Франс» на Реннской улице и наклонился вперед, приняв позу, в которой ему было легче дышать. «Сегодня мне нельзя быть стариком», — подумал он. Сегодня ему понадобятся ясность ума и сила духа, воля, незамутненная мыслями о смерти, и он снова подумал о предстоящей встрече, о лежащей у него в бумажнике записке, которую вчера утром или позавчера вечером подсунули в его бумаги в университете. Лист формата А4 в коричневом конверте. Без адреса, без подписи.

«Терраса кафе в „Монд араб“[37] Среда, 16. 00».

Его первым побуждением было бросить ее в металлический лоток на письменном столе — «долгий ящик», в который он складывал все, что не собирался просматривать в ближайшее время. У него были дела. Лекция по Грабалу, десяток студенческих сочинений на проверку. Но за следующий час он несколько раз брался за записку и перечитывал ее, как будто сообщение, которое вряд ли могло быть более прямым и кратким, было зашифровано. В конце концов, зарычав от нетерпения, он скомкал ее и запустил в мусорную корзину в противоположном углу кабинета, но через несколько минут выудил обратно, аккуратно сложил и засунул в бумажник, рядом с фотографией, на которой стоял с матерью, держа ее за руку, перед их старым домом на набережной Сечени.

Вернувшись домой — Курт был на вечерних занятиях йогой, — он подержал записку над лампой в кабинете. Конечно, он ожидал чего-то подобного с того самого звонка в ночь после званого ужина, но теперь он почему-то вдруг почувствовал себя причастным к тому, что с ним случилось, будто сам согласился на это, если не напросился. Он решил уничтожить записку, разорвав ее на клочки, такие мелкие, чтобы никто не смог ее восстановить. (Кто? Курт? Или Гарбары, ворующие общественный мусор?) Или — это было бы намного надежнее и мудрее — сжечь ее в пепельнице или даже спустить в унитаз, хотя в первом случае останется стойкий запах горелой бумаги, а во втором он рискует вновь увидеть клочки записки, вынырнувшие из недр канализационной трубы. При всех своих достоинствах, канализация времен Пятой республики — в случае с его туалетом речь, пожалуй, шла скорее о Четвертой — была далека от совершенства.

Он измерил шагами кабинет, посмеялся над собой, прочитал заметку из старой «Либерасьон» (Курт хранил все газеты, чтобы потом сдать в макулатуру), просмотрел с десяток страниц последнего черновика своей новой пьесы под названием «L’un ou l’autre»[38]. Для пущей безопасности он принял решение выбросить записку в урну на улице подальше от своего дома. Люди постоянно что-нибудь выбрасывают. Это не вызовет ни малейшего подозрения.

Тот вечер он провел с Лоранс Уайли в баре на бульваре Менильмонтан, в том самом баре, где Франклин приобрел у полицейского пистолет. Было совершенно очевидно, что она выпила дома перед тем, как встретиться с ним, и ей хватило одного бокала «Рикара», чтобы завести старую пластинку. Франклин пропускает приемы у врача. Ночью у Франклина было таинственное недомогание. Франклин отпускает «шуточки» насчет самоубийства. Самой свежей новостью был скандал с консьержкой, мадам Барбоссб, которую Франклин обвинил в том, что она за ним шпионит. Ласло заметил, что она, возможно, действительно шпионит. Это ее работа. Но Франклин заставил бедную женщину разрыдаться, обозвав ее «коллабо»[39]. Это ее-то, чей отец геройски погиб в уличном бою в августе сорок четвертого, спасая товарищей, спасая Францию! Разумеется, вмешались соседи. Просто чудо, что они не вызвали полицию. Ласло согласился, что это действительно неприятно, настоящий конфликт, и пообещал еще раз поговорить с Франклином, хотя наотрез отказался выполнить просьбу Лоранс и поговорить заодно и с врачом Франклина, немцем неопределенной сексуальной ориентации, чья приемная была всегда забита художниками, писателями и танцовщиками с их венерическими болезнями и мнимыми опухолями головного мозга.

  49  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×