Зима тревоги нашей

У толстяка Вилли на сиденье автомобиля лежала пачка бумажных полотенец, и он вытирал ими пот с шеи и с лица.

– А я ее знаю! Хотите пари?

– Не хочу проигрывать.

– Слушайте, Ит, тут вас разыскивает какой-то тип в «крайслере», с шофером.

– Что ему надо?

– Не знаю. Спрашивал, не попадались ли вы мне. Я не проболтался.

– Ждите от меня подарок к Рождеству, Вилли.

– Что у вас такое с ногами, Ит?

– Играл в покер. Пересидел.

– А-а, мурашки? Так если он опять мне встретится, сказать ему, что вы пошли домой?

– Пусть приходит в лавку завтра утром.

– «Крайслер-империал». Огромный, собака, длиной с товарный вагон.

На тротуаре у «Фок-мачты» стоял Джой – какой-то вялый, размякший.

– А я-то думал, вы укатили в Нью-Йорк за бутылочкой прохладительного.

– Слишком жарко. Духу не хватило. Пойдемте выпьем, Итен. Что-то я совсем раскис.

– Жарко, не хочется, Морфи.

– А пива?

– Пиво меня еще больше горячит.

– Что это за жизнь! Отбарабанил в банке и податься некуда. И поговорить не с кем.

– Жениться бы вам.

– Тогда уж и вовсе не с кем говорить.

– Может, вы и правы.

– Еще бы не прав. Женатый, да особенно крепко женатый, – самый одинокий человек в мире.

– Откуда вы это знаете?

– А я их вижу. И сейчас на такого смотрю. Возьму несколько бутылок холодного пива я пойду посмотрю, не захочет ли Марджи Янг-Хант поразвлечься со мной. Она поздно ложится.

– По-моему, ее нет в городе, Морфи. Она говорила моей жене, если не ошибаюсь, что хочет побыть в Мэне до тех пор, пока жара не спадет.

– Будь она проклята, эта Марджи! Ну ладно, ее убыток – бармену прибыль. Пойду поведаю ему печальные эпизоды из одной загубленной жизни. Он тоже не будет слушать. Ну, всего, Ит. Идите с Господом Богом. Так напутствуют в Мексике.

Нарваловая трость постукивала по тротуару, подчеркивая мое недоумение, зачем я солгал Джою. Она не будет болтать. Это испортит ей всю игру. Она хочет все время держать палец на предохранителе гранаты. А почему – не знаю.

Я свернул с Главной улицы на Вязовую и увидел у старинного дома Хоули «крайслер», похожий не столько на товарный вагон, сколько на катафалк, – черный, но не блестящий, потому что он был весь в дождевых капельках и маслянистых брызгах расплеснутой на шоссе грязи. Свет его фар смягчали матовые стекла.

Наверно, было очень поздно. В спящих домах на Вязовой не светилось ни одно окно. Я весь промок и вдобавок ступил где-то в лужу. Башмаки у меня жирно чавкали при каждом моем шаге.

Сквозь затуманенное ветровое стекло виднелся человек в шоферской фуражке. Я подошел к этой машине-монстру, постучал по стеклу, и оно сразу с электрическим подвыванием поползло вниз. В лицо мне пахнуло ненатуральной свежестью кондиционированного воздуха.

– Я Итен Хоули. Вы меня ищете? – И я увидел зубы – блестящие зубы, выхваченные из сумрака автомобильной кабины нашим уличным фонарем.

Дверца отворилась сама собой, и из «крайслера» вышел худощавый, хорошо одетый мужчина.

– Я от телевизионной студии «Данскам, Брок и Швин». Мне надо поговорить с вами. – Он посмотрел на шофера. – Только не здесь. К вам можно зайти?

– Что ж, зайдемте. У нас, наверно, все спят. Если вы будете говорить тихо…

Он пошел следом за мной по мощеной дорожке, проложенной через топкий газон. В холле горел ночник. Когда мы вошли, я поставил нарваловую трость в слоновую ногу.

Потом включил лампочку для чтения на спинке моего большого кресла с продавленными пружинами.

В доме стояла тишина – но какая-то не та тишина, что-то в ней чувствовалось неспокойное. Я посмотрел вверх, на двери спален, выходившие на площадку второго этажа.

– Наверно, что-нибудь серьезное, раз вы так поздно.

– Да.

Теперь я разглядел его. В этом лице представительствовали зубы, не получая никакой поддержки от усталых, но настороженных глаз.

– Мы не хотим гласности. Год выдался тяжелый, вы сами знаете. Скандал с викториной выбил у нас почву из-под ног, а тут еще эта история с комиссиями конгресса. Приходится быть осторожным. Сейчас очень опасное время.

– Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело.

– Вы читали сочинение вашего сына «Я люблю Америку»?

– Нет, не читал. Он хотел преподнести мне сюрприз.

– И преподнес. Я не понимаю, как мы сразу этого не обнаружили, но факт остается фактом. – Он протянул мне голубую папку. – Прочтите, где отчеркнуто.

Я сел в кресло и открыл ее. Текст был напечатан то ли на пишущей машинке, то ли на одной из новых типографских машин с таким же шрифтом, но поля были все исчирканы жирным черным карандашом.