Флинт Маккензи привык к независимости одинокого волка. Только что же...
Я обогнул лодочную пристань и через заросший сорняком пустырь дошел до конца гавани, а оттуда неторопливым шагом направился к хибарке Дэнни. Я шел и насвистывал старую песенку на тот случай, если Дэнни не расположен со мной встречаться.
Так оно, по-видимому, и было. Хибарка была пуста, но я мог бы дать голову на отсечение, что Дэнни где-то рядом – лежит в зарослях сорняков или прячется за одним из валяющихся кругом толстенных бревен. Не сомневаясь, что он вылезет, как только я уйду, я достал из кармана желтый конверт, стоймя пристроил его на грязной койке около стены и вышел из хибарки, только на минуту прервав свой свист, чтобы сказать вполголоса: «До свидания, Дэнни. Желаю удачи». Так, насвистывая, я и вернулся в город, прошел мимо нарядных особняков Порлока, вышел на Вязовую и наконец очутился у своего дома – старого дома Хоули.
Я застал мою Мэри храбро сражающейся с бурей. Вокруг нее свирепствовали ветры, плыли по волнам обломки крушений, а она, в туфельках и белой нейлоновой комбинации, управляла разбушевавшейся стихией, сохраняя выдержку и мужество. Только что вымытая голова, вся в навернутых на бигуди локонах, очень напоминала большой выводок колбасок-сосунков. Я не упомню, когда мы с ней последний раз обедали в ресторане. Нам это не по карману, и мы давно отстали от этой привычки. Вихрь, закруживший Мэри, прихватил стороной и детей. Она кормила их, умывала, отдавала распоряжения, заменяла эти распоряжения другими. Посреди кухни стояла гладильная доска, и весь мой драгоценный гардероб, тщательно отутюженный, был развешан на спинках стульев. Мэри делала все дела сразу, поминутно подбегала к доске, чтобы провести утюгом по разложенному на ней платью. Дети от возбуждения почти не могли есть, но не смели ослушаться.
У меня пять так называемых выходных костюмов совсем недурно для продавца бакалейной лавки. Я по очереди потрогал пиджаки на спинках стульев. Каждый костюм имел у нас свое название: синий – Старый, коричневый – Джордж Браун, серый – Дориан Грей, черный – Похоронный и темно-серый – Сивый мерин.
– Какой мне надеть, мой ночничок?
– Ночничок? О-о!.. Погоди, обед не парадный, и сегодня понедельник. По-моему, Джорджа Брауна или Дориана, да, пожалуй, Дориана, это будет не парадно и в то же время достаточно парадно.
– И бабочку в горошек, да?
– Конечно.
Вмешалась Эллен:
– Папа! Нельзя тебе надевать бабочку! Ты слишком старый.
– Вовсе нет. Я молодой, веселый и легкомысленный.
– Над тобой будут смеяться. Очень рада, что я с вами не иду.
– Я тоже очень рад. С чего это тебе вздумалось записать меня в старики?
– В старики не в старики, но для бабочки ты стар.
– Ты противная маленькая доктринерка.
– Ну, если тебе хочется, чтобы все смеялись, пожалуйста.
– Да, мне именно этого хочется. Мэри, тебе разве не хочется, чтобы все смеялись?
– Не приставай к папе, ему нужно еще принять душ. Сорочку я приготовила, лежит на кровати.
Аллен сказал:
– Я уже написал половину сочинения.
– Тем лучше, потому что летом я тебя приставлю к делу.
– К какому делу?
– Будешь работать со мной в лавке.
– Ну-у! – Его явно не воодушевляла эта перспектива.
Эллен открыла было рот, но хотя мы повернулись к ней, так ничего и не сказала. Мэри в сто восемьдесят пятый paз стала объяснять детям, что они должны и чего не должны делать в наше отсутствие, а я пошел наверх, в ванную.
Когда я надевал перед зеркалом свою любимую синюю бабочку в горошек, вошла Эллен и прислонилась к двери.
– Все было бы ничего, если бы ты был помоложе, – сказала она до ужаса по-женски.
– Не завидую я твоему будущему счастливому супругу, моя дорогая.
– Даже мальчики в старших классах не носят бабочек.
– А премьер Макмиллан носит.
– Это другое дело. Папа, списывать из книжки жульничество?
– Не понимаю.
– Ну, если кто-то – например, если я буду писать сочинение и возьму чего-нибудь из книжки, это как?
– Ты хотела сказать – что-нибудь?
– Ну, что-нибудь.
– Зависит от того, как ты это сделаешь.
– Теперь я не понимаю.
– Если ты поставишь кавычки и сделаешь сноску с указанием, кто автор, это только придаст твоей работе солидность и значительность. Пожалуй, половина американской литературы состоит из цитат или подборок. Ну, нравится тебе мой галстук?
– А если без этих самых… кавычек?
– Тогда это все равно что воровство, самое настоящее воровство. Надеюсь, ты не сделала ничего подобного?