И переполнилась чаша

– Но кончилось все благополучно, – сказал Жером.

– Для меня да, – ответил Шарль. – А вот Лешa…

– Какой левша?

– Фамилия такая – Лешa, – громко рявкнул Шарль. – Несчастный парень, молоденький совсем, мы с ним три месяца вместе были. Бедолага работал в Монтрее. Родители у него были без гроша, рабочие. Он всю жизнь трудился. Корпел ночи напролет – право изучал. Задумал, вообрази, сделаться адвокатом. И добился-таки своего – трудом. Стал адвокатом, диплом получил, как раз перед самой войной. Собирался вернуться в Париж, там у него приятель контору открывал и брал его к себе. Леша этот в люди выбился, родители его очень довольны были, и он тоже… он, скажу я тебе, просто счастлив был. Я даже больше тебе скажу, последние три месяца он был счастлив вдвойне: тут, на войне, он получил первые в своей жизни каникулы! Представляешь? Он с ребятами по полям носился, мы пили, развлекались как могли, палили в воздух по пролетающим немецким самолетам и думали, что в конце концов, наверное, кому-нибудь сдадимся, а когда все кончится, он, Леша – оп-ля! – станет адвокатом, звездой парижской коллегии. Потому что он, ко всему прочему, был влюблен в свою профессию, он не ради денег, он бедных собирался защищать.

– Ну, и что дальше? – спросил Жером.

– А дальше, дальше он погиб, кажется, предпоследним. Понимаешь, не знаю, что там у них произошло с наступлением ночи, путаница какая-то. То ли они хотели ферму хитростью взять, не знаю; короче, вдруг у нас вылетела дверь, в нее ворвался какой-то тип и наткнулся прямо на Леша, тот как раз винтовку отложил, покемарить хотел. Здоровый такой детина, одного с Леша роста, и возраста такого же, немец, в руках у него ничего не было… не знаю, в чем дело… винтовку снять не мог – зажат оказался, выхватил нож, Леша пошел на него, а мы все – мы далеко от двери были, спали уже – встать пытались, не получалось, прикладами стучали и орали. Я ближе всех лежал, и я увидел, как Леша и тот тип бросились друг на друга, сцепились, знаешь, как боксеры на ринге, когда уже бить друг друга не могут, сцепились, за шею друг друга обхватили, как два пацана, два ровесника. Держат друг дружку за шею, чтоб не так больно было, и одновременно – потому что их, идиотов, так учили, – одновременно руками на боку ножи нашаривают, кинжалы в ножнах. Достали. И я видел, как они, видел собственными глазами, Жером, как эти два идиота, держа друг друга за шею, обнимаясь, да, да, как дети, стали – ох, идиоты – тыкать ножами друг другу в бока и кричать «нет», «найн», «нет», один по-французски, другой по-немецки. Кричали «нет» не когда удар получали, а когда наносили, потому что самим жутко было. Я видел, как Леша кричал «нет, нет», вонзая кинжал немцу в сердце, и как тот стонал «найн, найн», всаживая лезвие Леша в живот и падая на него. Все продолжалось одну минуту, а кажется – сто лет. Я всю ночь ухаживал за Леша. Ему было очень больно: это больно, когда в живот. А под конец – мне уже плевать было, умру я или нет, – под конец он мне сказал, только это и сказал за всю ночь, в темноте, пока лежал, и повторил несколько раз… а пахнуть начинало все хуже и хуже и… Война – это кошмар…

– Так что ж он тебе сказал? – спросил Жером, слушавший как зачарованный.

– Он говорил: «А все-таки жаль, а? Все-таки жаль, месье Самбра», – он звал меня месье Самбра, потому что у меня фабрика, не знаю уж, откуда он узнал про фабрику, он говорил: «А? Месье Самбра, жаль, да? Очень жаль, а?» А я все думал о несчастном парнишке, о его жизни, представлял себе, как он старается, заботится о матери, кормит братьев и сестер, носится целый день, а ночь проводит за толстыми книгами по праву, которые понимает с трудом, как только выдается минутка, бежит в библиотеку, читает, глотает, чтобы в люди выбиться. А эта подлая война – она продолжалась-то всего три дня и неизвестно чего ради, эта война убила Леша, и ему было жаль. Только это и говорил: «Жаль, да, жаль, месье Самбра». Черт знает что! – выругался Шарль.

И резко отвернулся. Наподдал ногой проходящего мимо гуся – бац! – тот с воплем отлетел на шесть метров, но зрелище это, которое в любое другое время рассмешило бы Жерома, оставило его равнодушным. Он не шелохнулся и продолжал стоять на крыльце. Когда Шарль снова повернулся к Жерому, его лицо было совершенно спокойно и серьезно – Жером редко видал его таким.

– Вот поэтому, старина, – сказал Шарль, – я, видишь ли, и не хочу ввязываться в твою борьбу. Не держи меня за дурака, я знаю, что ты в ней участвуешь, ты всегда был идеалистом. Помнишь, ты чуть не увлек меня на испанскую войну, собственно, мы б и поехали, когда б не твоя скарлатина. Но не рассчитывай, что втянешь меня во что-нибудь подобное теперь. Немцы рано или поздно уберутся отсюда. Их американцы выпихнут, или русские, или англичане, не беспокойся, мы подождем. Подождем, пока они уйдут. Я, во всяком случае, подожду. Я не стану сцепляться с неизвестным мне парнем из Мюнхена или еще откуда-нибудь, посланным сюда бог весть зачем, ему самому неведомо зачем, не стану втыкать ему нож в живот, выкрикивая «нет, нет», в то время как он будет кричать «найн, найн». Я с этим покончил. Я уже не ребенок, а мужчина. Мужчины не любят подобной мерзости, мужчины моего склада. Для этой хреновины, старик, для того, чтобы играть в эту хреновину, нужны люди поумнее меня, или поглупее, не знаю, сам выбирай. Но не такие, как я, нет, не такие.