И переполнилась чаша

– Я думала о тебе, как ты сегодня утром, там у немцев… Как ты… – И она вдруг невольно расхохоталась, как школьница.

– Да, я был смешон, – сказал Шарль. – Я думал, ты всегда будешь помнить меня таким: смешным, непристойным, брюки гармошкой на щиколотках. Что ты тогда подумала, скажи мне! – воскликнул он с внезапной яростью, и она перестала смеяться, рука ее коснулась лица Шарля и замерла: большой палец на щеке, другие за ухом, касаясь ногтями основания волос.

– Я подумала, что ты очень красив, – сказала она. – Загорелое до бедер тело – ты стоял очень прямо – коричневые ляжки и полоска белой кожи – это было очень, очень волнующе. Не будь там «майн капитана», я бы так и свистнула от восхищения; впрочем, я, кажется, это ясно показала?

– Да, верно, – отвечал Шарль, и шокированный, и испуганный одновременно, – этот чертов улан тоже своим глазам не поверил. Тогда ты и решила… решилась?..

– Нет, нет, – оттараторила Алиса фальшивым голосом, – решилась я, когда мы танцевали в ресторане.

Она откинулась назад, сдержанная, отстраненная: она наверняка потешалась над застенчивостью Шарля, и это его задело. Недавно еще у нее и в мыслях не было лечь с ним в одну постель, а теперь она уже чувствовала себя в ней так свободно! Прежние возлюбленные Шарля из числа приличных женщин поступали как раз наоборот: вызывающе вели себя до и дичились после, с первой же ночи превращая застенчивых ухажеров в циничных совратителей. «Интересно, что ты теперь обо мне подумаешь» – такова была фраза, которую Шарль слышал едва ли не чаще всего в жизни и никогда на нее не отвечал. Алиса не задает этого вопроса, никогда не задаст, никогда не задавала. Может, дело в среде, в таком случае среда, из которой вышла она, лучше.

– Я хочу есть, – сказала Алиса, открывая глаза. – Где там их гнусное пойло и гренки, сухие, как подметка?

Как раз постучали в дверь. «Войдите», – пренебрежительно крикнул Шарль, однако же испуганно натянул простыню на обнаженные плечи и на лицо Алисы. Бедолага-официант поставил поднос, не осмеливаясь взглянуть на постель, и вышел боком, как и вошел.

Завтрак они в конечном итоге сочли сносным, так же как и бутылку белого вина, за бешеные деньги доставленную сварливым швейцаром – скорее, впрочем, просто жадным – в три часа вместе с бутербродами с неизвестно чем; так же как и вторую бутылку, которую они выпили вечером. В отставленных недопитых стаканах отражались косые лучи заходящего солнца, а рассыпанные по простыням крошки нисколько не мешали их блаженству. Они заснули очень поздно, за весь день ни разу не встав с постели, даже и не подумав об этом, поскольку, ни словом о том не обмолвясь, оба знали, что завтра уезжать. И оба, словно бы они случайно встретились на перроне вокзала, говорили только о настоящем, ни разу не употребив будущего времени.

С того дня Париж перестал быть в памяти Шарля столицей наслаждений, сделавшись средоточием счастья. С того дня, вспоминая Париж, Шарль рисовал себе не солнечные дни, открытые кафе, бесчисленных женщин, не каштаны, оркестры, зори, не город, а только полумрак гостиничного номера и один-единственный женский профиль: сердце – плохой турист.

Глава 12

Поезд уходил только в полдень, но, следуя инструкциям Жерома, они уже в половине одиннадцатого прибыли на Лионский вокзал, правда, не без труда. Накануне они заснули очень поздно, измученные и, как они полагали, пресыщенные друг другом. Но ненасытный зверь любви, затаившийся в их телах и нервах, еще не раз будил их и снова бросал навстречу друг другу, причем никто из них не чувствовал себя инициатором объятий.

На подгибающихся ногах, с пересохшим ртом и бьющимся сердцем, они долго бродили, мечтали, слонялись по перрону, потом по коридору поезда, потом наугад забросили в багажную сетку одного из купе чемодан с поддельными документами, который везли Жерому. Компрометирующий чемодан рекомендовалось держать подальше от себя, что они и исполнили послушно, хотя совесть их была неспокойна.

Затем они пристроились в малоприглядном грязном привокзальном буфете и заказали по цикорию; каждый с изумлением и состраданием взирал на сидящую напротив бледную и помятую тень жгучей ночной любви. Из глубины сумрачного пустынного буфета они видели, как далеко в конце платформы под стеклянной крышей сияет и разливается светлое, незнакомое деревенское солнце, напоминавшее им скорее о далеком детстве, чем о близком будущем. А ведь скоро, очень скоро, через несколько минут, поезд понесет их к этому самому солнцу, зелени, лету, траве, реке. Но они об этом не думали; притаившись за стойкой и за чемоданами, они сидели как две напуганные и недоверчивые ночные птицы, в то время как в памяти всплывали картины, затмевавшие все остальное, поскольку соответствовали их чувствам. В памяти всплывали моментальные снимки, отдельные кадры: простыня, тело, лицо, вздох, полутень, ослепительная тьма, блаженство; память их стала ночной, она отмела и стерла настоящее, будущее, воображение, разум и даже ослепительное солнце.