Колокол

«Великим деянием, предопределенным с самого начала Господом нашим, схороненным в благословенной груди его, известным одному лишь ему, является то, что обернет он все к лучшему. Как Святая Троица сотворила все из ничего, так та же Святая Троица повернет к лучшему и то, что не было хорошим.

И сильно подивилась я тому, и стала созерцать веру нашу, и дивилась вот чему: вера наша основывается на слове Божьем. И присуще вере нашей то, что верим мы: слово Божье претворится во всем сущем; и в вере нашей есть убеждение, что многие будут осуждены: как ангелы, поверженные с небес за гордыню, стали демонами, как человек на земле, умирающий без веры в Святую Церковь, есть язычник, так и человек, принявший христианство, но живущий не христианской жизнью, умирает без любви, и все они осуждены будут на нескончаемое пребывание в аду. Так учит меня Святая Церковь. И все столь незыблемо, что подумалось мне: невозможно, чтобы было все к лучшему, как, однако, указывает Господь наш.

И не могла я найти на это ответа иного, нежели указание Бога нашего: Что невозможно для вас, не невозможно для меня: слово мое спасу я во всем сущем и обращу все к лучшему. Так была я научена милостию Божьей — непоколебимо должно держаться Веры своей, и впредь должно твердо верить, что все к лучшему, как и указывает Господь наш».

Тоби, быстро покончив с едой, сидел и крошил хлеб, заталкивая хлебные шарики в трещины старого дубового стола. Он не смел поднять головы, боясь встретиться глазами с Майклом. После дурно проведенной ночи он чувствовал себя усталым и рассеянным. Работа с утра была в тягость. Того, что читают, он не слушал.

Тоби получил, хотя еще и не усвоил, один из первейших уроков взрослой жизни: ни от чего не зарекайся. В любой миг из состояния безмятежного благополучия можешь быть ввергнут в состояние диаметрально противоположное, причем без всякого промежуточного этапа — так захлестывает нас стихия нашего собственного и чужого несовершенства. Тоби перешел — и, как ему казалось, в мгновение ока — от умиротворенности, прежде казавшейся незыблемой, к треволнениям, суть которых понять мог едва ли. Долгой ночью и утром, когда очнулся от беспокойного короткого забытья, он мучился одним: произошло что-нибудь чрезвычайное или нет? Впрочем, рассуждал он об этом лишь умозрительно. В глубине души он знал: случилось нечто из ряда вон выходящее, только что именно — он пока не знал.

Возвращаясь с Ником в сторожку — после того как Майкл поспешно уехал, — он был невероятно растерян, но все же сумел говорить спокойно и отвечать на расспросы Ника о поездке с безразличной готовностью. Интересно, видел ли Ник, что произошло? Наверняка не видел. Тоби с Майклом скрывал свет фар, и Ника, даже если он как раз в тот момент вышел из ворот, слепил этот сильный луч. По странному поведению Майкла можно было угадать, что тут дело не чисто, но отчего появлению Ника следовало придавать такое же значение, как этому? Может, Ник попросту любопытен — по дороге он, как приметил Тоби, проявлял к нему живейший интерес и всячески старался его разговорить. Но Тоби держался невозмутимо и, хоть и не резко, разговор оборвал, отправившись спать. Ему не терпелось побыть одному.

Оставшись в одиночестве, он сел на кровать, закрыв лицо руками. Первой его реакцией было крайнее изумление. Трудно было вообразить что-нибудь более неожиданное. Представления Тоби о гомосексуализме были весьма поверхностными. В закрытой школе он никогда не учился и подобного рода опыта не получил и даже не сталкивался с ним. Проблема эта была объектом определенных незатейливых шуточек среди его школьных приятелей, чье неведение было столь же велико, как и его собственное, так что из этого источника он мог почерпнуть самые ничтожные сведения. Поскольку курс его обучения предполагал изучение латыни, но не древнегреческого, знакомство его с подобными эксцессами у древних было весьма отрывочным, да и в любом другом случае у них все было по-другому. Познания свои он извлек из газет для обывателей да оброненных вскользь замечаний отца о «голубых». Так что до сих пор он совсем не думал об этом отклонении и считал его некой странной болезнью, извращением с налетом таинственности и омерзительного изыска, которым страдает незначительная горстка несчастных. Он был также уверен — и в этом мнение его расходилось с отцовским, — что справедливость требует считать этих несчастных пациентами врачей, а не объектами полицейского надзора. На сем познания его и оканчивались.