До того, как она встретила меня

— Но ты же попадался?

— Нет. Суть в осторожности. Скелетов в шкафу я не завожу. Это все для молокососов. В моем возрасте лишние нагрузки на сердце ни к чему.

— Я имел в виду: Сью же ведь иногда узнает, верно?

— Примерно. Слегка. Когда я забываю заправить рубашку в брюки.

— И что ты тогда делаешь? Что ты ей говоришь?

— Применяю Принцип Парковочных Штрафов.

— ?..

— Помнишь, как ввели парковочные счетчики? По последнему слову техники — штрафами занимаются компьютеры, помнишь? Один мой приятель совершенно случайно выяснил, что можно набрать порядочную пачку оповещений о штрафе, затем оплатить последнее, и компьютер автоматически сотрет в своей памяти упоминания о предыдущих. Таков Принцип Штрафовочной Парковки. Сообщи им о последнем, и они перестанут напрягать свои контуры из-за предыдущих.

И сказал он это не цинично, не с пренебрежением, но с какой-то деловитой простотой по отношению к объектам его обманов. Вот как это было, вот каким он был, вот каким Грэм никогда быть не сможет.

Исчерпывающая улика, которую искал Грэм, открылась ему самым простым и очевидным образом. Он сидел в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в третий раз за неделю наблюдая, как его жена совершает экранный адюльтер с Тони Рогоцци в «Дураке, который нашел клад». Рогоцци играл простого итальянского юного тачечника, который завел привычку по воскресеньям прочесывать сельскохозяйственные угодья центральных графств, вооружившись металлоискателем. В один прекрасный день он находит склад старинных монет, и его жизнь резко меняется. Он отрекается от своей тачки и своей религии, покупает костюмы с люрексом, пытается утратить свой комический итальянский выговор и почти порывает со своей семьей и невестой. Транжиря деньги по ночным клубам, он знакомится с женой Грэма, с которой вступает в любовную связь вопреки родительским увещеваниям.

— Она только хотетто тебя досуха высосать, бамбино, — внушает ему отец, навивая на вилку очередную порцию спагетти, — а затем она тебя бросатто, как старый башмак.

Однако Тони упорствует в своей страсти и дарит Энн дорогие подарки, а она, притворно повосхищавшись, их незамедлительно продает. Однако в тот момент, когда он уже готов обратить в наличность все имеющиеся у него монеты и навеки порвать со своими корнями, его родителям наносят визит два персонажа: полицейский, объясняющий, что все монеты краденые, и старенькая мать Энн, которая самопожертвенно объясняет, что ее дочка — бездушная охотница за деньгами и открыто бахвалится тем, как обдирает простодушного юного итальянца. Тони, удрученный, но умудренный, возвращается к своей семье, к своей невесте и к своей тачке. В финальном эпизоде, в котором Тони и его невеста вместе ломают металлоискатель (в духе Адама и Евы, рубящих Змия на куски, подумалось Грэму), зрители в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в основном итальянцы, рукоплескали и одобрительно вопили.

Пока все они усваивали назидательный урок, Грэм почерпнул практичную идею. В одном эпизоде, когда Рогоцци в фешенебельном ресторане придвинулся поближе к недавно осыпанной драгоценностями Энн, завистливо взирая, как лучи свечей заползают в ее декольте, временно павший тачечник прошептал: «Ангелика (не ее настоящее имя, но придуманное с целью его одурачить), Ангелика, я пишу тебе стиха, как моя земляка Данте. Он займет свою Беатриче (это имя он произнес так, будто речь зашла о его любимых макаронах), а я иметта мою Ангелику».

Попался, подумал Грэм, выходя из зала. Значит, если связь возникла в… 1970-м? 1971-м? году, из этого следует, что есть пять возможных источников, которыми следует заняться. Джек не мог хранить молчание во всех пяти. Для начала он просто не отличался писательским воображением: если для проходного эпизода ему требовался автобусный кондуктор, он не был способен создать такой образ, не прокатившись предварительно на автобусе. И тогда кондуктор появлялся на его страницах с какой-нибудь крохотной поправочкой — колченогость, светло-рыжие усы, — и Джек ощущал себя Колриджем.

А во-вторых, сентиментальная натура Джека толкала его как писателя усердно воздавать должное и уплачивать долги благодарности. Эта черта проявилась как основополагающая и самодовлеющая, когда Джек однажды в течение шести месяцев подвизался как театральный критик.

«Скажем, тебе приходится отправляться на какой-нибудь долбаный спектакль у черта на куличках, скажем, в Хэммерсмит, или в Пекем, или еще куда-то, — растолковывал романист. — Увернуть не получается, потому что твой редактор зациклен на всем этом демократическом дерьме, и ты должен делать вид, будто вполне с ним согласен. Пакуешь верную карманную фляжку и сжимаешь зубы в ожидании агонизирующей мути, предназначенной изменить облик общества за три недели до полного своего провала. Поникаешь в своем демократически неудобном кресле, и максимум через три минуты старина мозг уже вопиет: „Выпусти меня отсюда!“ Никакого удовольствия ты не получаешь. Да, конечно, тебе платят за то, что ты сидишь там, но этого мало. А потому выбираешь самую симпатичную пышечку в постановке и решаешь, что быть ей „новым открытием“. Начинаешь с вдохновенной похвалы себе за то, что посетил Театральное Депо в Далстоне. А после этого выступления слегка пикаешь на пьесу, а затем сообщаешь: „Но вечер был для меня спасен ошеломляющим мгновением истинного театра, мгновением совершеннейшей красоты и всепокоряющего чувства, когда Дафна О'Блям, играя Третью Ткачиху, поглаживает свой станок, будто это ее четвероногий любимец, каким в те унылые далекие времена он, возможно, и был. Этот жест и непостижимо отрешенное выражение в ее глазах трансцендентирует копоть и тяжкий труд наших страждущих пращуров и покоряет самых саркастично-равнодушных зрителей в зале мгновением, которое горит на хмуром небосклоне этого спектакля, как пылающая радуга“.