Плач к небесам

Тонио, конечно же, был покорен Римом. Они с Паоло постоянно обсуждали все увиденное по пути в город, а сегодня вечером собирались пойти смотреть папские сокровища в музее Ватикана. Они выходили вместе по разным поручениям, считая каждый выход в город отдельным приключением.

А Гвидо, оставшись один, никак не мог отделаться от дурных предчувствий, которые преследовали его всю дорогу от Неаполя до Рима.

Но что же это было такое, что же не давало ему покоя?

Конечно, он не мог забыть кошмар, связанный с ранним детством Тонио и его последними днями в Венеции, о которых мальчик никогда не говорил.

Гвидо не нуждался в доказательствах того, что это именно Карло, старший брат Тонио, виновен в том немыслимом насилии, которое было учинено над мальчиком. И он прекрасно понимал, почему Тонио никогда не допустит, чтобы это стало известно.

Все это было ясно из бумаг, подписанных Тонио и доставленных в Венецию, прежде чем они добрались до Неаполя. Этот Карло Трески был последним отпрыском мужского пола в фамильной линии.

И Гвидо смутно припоминал элегантно одетого человека, который был чуть ли не душой общества во время нескольких светских вечеров, на которые он забредал в те дни в Венеции, когда события еще не приняли столь драматический оборот. Гвидо обратил на него внимание только потому, что он был братом «патриция-трубадура», как именовали Тонио. Крупный, очень красивый мужчина, рассказчик забавных историй, декламатор и любитель поэзии, явно исполненный желания доставить другим удовольствие, удержать их внимание и заслужить их любовь. В то время он казался лишь одним из многих хорошо воспитанных и бесконечно куртуазных венецианцев.

Но теперь одна мысль о нем леденила душу Гвидо. Ничего этого он никогда не объяснял капельмейстеру. Но со временем это оказалось совершенно излишним: Кавалла сам обо всем догадался, так же как мог догадаться любой другой.

Но оба учителя верили, что после того, как Тонио решил столь самозабвенно посвятить себя пению, время и успех смогут залечить его душевные раны. А как же его брат? Они предполагали, что Тонио был вынужден простить его, и благодарили за это Бога.

Но Карло Трески удивил их. Он не только женился на матери Тонио («Достаточно для того, чтобы воспламенить самого смиренного кастрата!» – прокомментировал эту новость маэстро, а ведь Тонио никак нельзя было назвать «смиренным кастратом»), но и за три года произвел на свет двух здоровых сыновей.

А Марианна Трески снова была беременна.

Гвидо не слишком задумывался об этом, пока не настала пора уезжать из Неаполя и маэстро не предупредил его, чтобы он не спускал с Тонио глаз.

– Я боюсь, что он выжидает подходящего случая. В нем как будто сосуществуют два близнеца. Один любит музыку больше всего на свете, а другой жаждет мести.

Гвидо ничего не ответил, но вспомнил маленький городок в Венето, избитого и растерзанного мальчика, лежавшего на забрызганной кровью грязной постели.

И, что хуже всего, он вспомнил о своей роли во всем этом кошмаре.

Глядя на капельмейстера, он почувствовал внезапную слабость и словно онемел. Образ двух близнецов в одном теле потряс его. Никогда прежде не думал он о таких вещах. Он даже не знал, как это назвать. Но ему нередко случалось видеть у своего ласкового и милого любовника лицо его темного близнеца, достаточно часто приходилось испытывать, как от него исходят ненависть, гнев и холод, которые можно почувствовать физически, как холод инея на влажных стенах какой-нибудь гостиницы на севере.

Но он знал также и другого близнеца, жившего и дышавшего в теле Тонио, – того, который так же страстно жаждал выйти на сцену театра Аржентино, как этого хочет Гвидо.

Этот близнец обладал голосом, какого нет ни у кого на свете, и способен был любить и яростно, и нежно. Именно этот человек стал для Гвидо самой жизнью.

– Не спускай с него глаз, – просил его маэстро со страхом в голосе. – И дай ему увидеть все, что предлагает мир. Пусть он получит любые удовольствия, какие пожелает. Корми только одного близнеца, а другого заставь голодать, с тем чтобы в тот час, когда между ними случится битва, один обязательно уступил другому.

Гвидо кивнул. Этот образ тоже поразил его. Но в свинцовой тишине, нависшей над комнатой, он был не в состоянии выразить хотя бы малейшее согласие с мыслями маэстро, он мог думать только о том маленьком городке и о том униженном ребенке, которого держал на руках. Он думал о том, как даже посреди всего этого кошмара он так хотел заполучить этот голос, что не мог скорбеть о попранной невинности.